Александр Эртель - Мои домочадцы

Кстати, о женском поле. Яков питал к этому полу какое-то необъяснимое пренебрежение. По мнению дедушки Наума, битьем да строгостью из бабы все-таки можно кое-что сделать небесполезное. Яков же шел дальше – он прямо почитал ее пятым колесом в телеге. Бить ее, по его мнению, конечно, следовало, «на то она баба», но ожидать от этого битья чего-либо путного было напрасным трудом. И, как нарочно, это-то презрительное отношение и влекло к нему баб. А он если и снисходил до близких отношений с ними, то лишь очень ненадолго. И боже избави его избранницу каким-нибудь образом дать заметить эту близость посторонним, – Яков немедленно колотил тогда неосторожную, отбирал у ней свое белье и платье, отданное для починки и мытья, и с достоинством покидал беднягу на произвол судьбы.

Одною из жертв его жестокости была кухарка Анна. Это была солдатка чумазое, забитое существо, в вечном безмолвии, прерываемом одними вздохами, возившаяся с утра до ночи около печки. Она питала к Якову нечто вроде любви. По крайней мере в его присутствии она разглаживала вечные свои морщины, меньше охала и вздыхала и даже иногда улыбалась. Конечно, он третировал ее как нельзя хуже, но, кажется, в конце концов стал поддаваться ее упорному и немому обожанию.

Несчастный случай все испортил. Вздумалось как-то Анне приготовить своему возлюбленному сковородку грибков, конечно секретно от других обитателей хутора. Задумано – сделано. В одно воскресенье, не успели еще обедавшие в кухне разойтись из нее, Анна и преподнесла Якову в виде десерта смачно шипящую сковородку. Все, разумеется, успели заметить это и намотать себе на ус. Надо было видеть гнев Якова. Сковорода с грибами стремительно полетела в радостно улыбавшуюся физиономию несчастной Анны, а через четверть часа Яков стоял уже около притолки в моей комнате и обычным своим тоном произносил:

– Воля ваша, Николай Васильич, – пожалуйте мне расчет.

Однажды все мои домочадцы собрались на канавке за хутором. Тут же, около них, поместился березовский мужичок Аким, который хотя и пришел за спешным делом (занять печеного хлеба на ужин), но тем не менее посиживал себе на канавке. Дело было летом. Знойный день угасал. Еще не остывший воздух, пропитанный запахом сжатой ржи, был сух и неподвижен. Алая заря тихо мерцала на краю неба. В голубой высоте с радостным трепетом вспыхивали звезды. Был праздник. В полях стояла тишина.

– А у нас позавчёра странник проходил, – произнес Аким.

Все молчали.

– Говорит: трясение скоро будет, – добавил Аким.

– Как – трясение?

– А так, значит… Земля затрясется.

Молчание. Одна Анна тяжело вздохнула.

– И еще, говорит, голод. Ужастенный голод, говорит, будет в ваших местах.

– Это когда же?

– А уж там понимай когда… Ему что! Он сказал… а уж ты понимай.

Опять замолчали.

– И глад, говорит, и трус, и мраз.

– Это что же означает?

– А то и означает, что… – рассказчик запнулся. – Ну, прощайте, произнес он, торопливо поднимаясь, – мне уж ко двору пора, небось ждут… и, отойдя шагов на пять, добавил: – И земля, говорит, будет у вас совсем неродимая, вроде как солонцы теперь…

По уходе Акима с добрых четверть часа все молчали в какой-то задумчивости, и только одна Анна простонала раза два: «О-ох, грехи наши тяжкие!» Было тепло и тихо. Тени все гуще и гуще опускались на землю, но не приносили с собой ни сырости, ни прохлады. Небо на западе алело, зеленело, синело и все как бы уходило дальше и дальше от земли.

– Нет, я чтобы теперь, – внезапно рассердился Михайло, – взял бы я теперь этого странника самого, да по шее бы, по шее…

– Ну, не говори, – задумчиво возразил Семен, – странник тут ни при чем. Тут господь насылает… Тут одно – терпи. Вот что, друг ты мой. А странник что… Он в стороне… Тут господь, стало быть, прогневался…

– Это за что же? – полюбопытствовал Михайло.

– А он уж там знает, батюшка, за что. Твое дело – терпеть. Голод ли там, аль опять трясение какое, ты все должен претерпеть.

– Эта пач-чиму же? – не унимался Михайло.

– Потому. Зря тебя не тронут, а ежели есть такое попущение – значит, за дело, за грехи. Вот почему.

– Терпеть, – скептически произнес Михайло, – за грехи?.. Не-э-эт… Он еще что-то хотел добавить, но сжал кулак, сердито потряс им по воздуху и ничего не добавил.

– Вестимо – грехи, – важно вымолвил Наум, поглаживая бороду, – без греха нельзя. На то и человек, чтобы грешить. Ну, и господь… господь знает, за что наказать, за что помиловать. Теперь, странник говорит: «Земля неродимая». Это опять, я тебе скажу, от господа. Всяко бывает. В Матренском клину, я еще помню, чернозем был. Теперь – солонцы. Все от бога. А что насчет грехов, к примеру, это опять верно: как не быть грехам. – Наум глубокомысленна помолчал. – Или опять – «мраз». Это, так надо полагать, мороз. Не иначе как мороз. Что ж, морозы бывают. Это он опять правильно: как не бывать морозам.