Борис Пильняк - Заволочье

Так простилась земля со "Свердрупом". - Лачинов в этот день свалился от моря. Он ходил в радио-рубку, читал сводку - эту, пришедшую сюда, в тысячи верст, в просторы вод, в одиночество, когда "Свердруп" никуда уже не мог бросить о себе вести. - Из радио-рубки он шел лабораторной рубкой, тут никого не было, тогда он услыхал, как в метеорологической лаборатории кто-то говорит вполголоса, утешая, - Лачинов подошел к двери и увидел: на корточках сидел Саговский, протягивая руки под стол, и говорил:

- Ну, перестань, ну, не мучься, милый, - ну, потерпи, - всем плохо.

- С кем это вы? - спросил Лачинов.

- А я - с кошечкой, с Маруськой, - ответил Саговский. - Ведь никто про кошечек не позаботится, а их море бьет хуже чем человека. Я тут под столом картонку от шляпы приспособил, сажаю туда котишек по очереди, чтобы отдохнули немного в равновесии. Совсем измучились котишки!

И Лачинов понял - самый дорогой, самый близкий ему человек - в этих тысячах верст - этот маленький, слабый человек, метеоролог Саговский: вот за этих котят - к этим котятам и Саговскому - сердце Лачинова сжалось братской нежностью и любовью. Лачинов подсел к Саговскому, сказал не подумав - на ты:

- Ну-ка, покажи, покажи -

и вдруг почувствовал, как замутило, закружилась голова, пошли перед глазами круги, все исчезло из глаз, - и тогда послышались в полусознании нежные, заботливые слова:

- Ну, вставай, вставай, голубчик, - пойдем, к борту пойдем, я отведу, смотри на горизонт, я подожду, - иди, милый! - и слабые, маленькие руки взяли за плечи. - Мне, думаешь, легко? - я креплюсь!..

У борта в лицо брызнули соленые брызги. - За бортом этой колбы, которая звалась "Свердруп", плескалась и ползала зеленая, в гребнях, жидкая муть, которая зовется водой, но которая кажется никак не жидкостью, а почти чугуном, такой же непреоборимой, как твердость чугуна, - чугунная лирика страшных просторов и страшного одиночества, - тех, кои за эти дни путин ничего не дали увидеть, кроме чаек у кормы корабля, да черных поморников, да дельфинов, да двух китов, - да - раза два - обломков безвестных (погибших, поди, разбитых, - как? когда? где?) кораблей... Впереди небо было уже ледяное, уже встречались отдельные льдины, в холоде падал редкий снег, была зима. - Склянка пробила полночь. - Лачинов, большой и здоровый человек, взглянул беспомощно, - беспомощно, бодрясь, улыбнулся.

- Пустяки, - вот глупости!

Саговского матросы прозвали - от него же подхватив слова - Циррус Стратович Главпогода, - Циррус сказал заботливо:

- Ты не стесняйся, вставь два пальца в рот - и пойди ляжь полежать, глаза закрой и качайся... Вот придем на землю, я всем знакомым буду советовать - гамак повесить, залечь туда на неделю и чтобы тебя качали что есть мочи семь дней под-ряд, а ты там и пей, и ешь, и все от бога положенное совершай!.. А то какого чорта...

Лачинов улыбнулся, оперся о плечи Цирруса и медленно пошел к траппу на жилую палубу. - На жилой палубе пел арию Ленского кинооператор: он был когда-то оперным актером и теперь, когда его не тошнило, пел арии или рассказывал анекдоты и о всяческой чепухе московского закулисно-актерского быта. Лачинов задержался у двери, опять замутило, - кинооператор лежал задрав ноги и орал благим матом, штурман с гитарой сидел на койке. - "А то вот артист Пикок", - начал рассказывать кинооператор. Лачинов также знал эти - пусть апельсиновые - корки московских кулис и подумал, что Москва, вон та, что была в тех тысячах верст отсюда, - только географическая точка, больше ничего. - Лачинов, бодрясь, шагнул вперед, вошел в каюту доктора, стал у притолоки, сказал:

- Сейчас отбили склянку, полночь, на палубе светло, как днем. - В Москве - благословенный августовский вечер. На Театральной площади нельзя сесть в трамвай, женщины в белом. У вас на Пречистенке в полисадах цветут астры, и за открытым окном рассмеялась девушка, ударив по клавишам. Полярная звезда где-то в стороне. Вы пришли домой... - Вы не знаете, какой сегодня день, - вторник, воскресенье, пятница? - Впрочем, Полярной мы еще не видели, мы только по склянке узнаем о полночи. - В театре...

Доктор лежал на койке головою к стене, от самого Канина носа он не раздевался и почти не вставал - лежал в кожаной куртке, в кожаных штанах и в сапогах до паха, - доктор, с лицом как земля и заросшим черной щетиной, медленно повернулся на койке и медленно сказал:

- Вы получите сапогом, если будете меня деморализовать! - доктор говорил, конечно, шутя, - конечно, серьезно.

- Театры еще... - начал Лачинов и замолчал, почувствовав, что подступило к горлу, закружилась голова, пошли под глазами круги и - все исчезло -