Борис Пильняк - Заволочье

Начальника экспедиции профессора Кремнева - одного из первых свалило море ("море бьет"), но он выползал на каждой станции из своей каюты, серый, бритый, с обесцвеченными губами, - лез на спардек, стоял там молча и, если говорил, то говорил только одну фразу:

- Мы делаем такую работу, которую до нас не делало здесь человечество, - мы идем там, где до нас не было больше десятка кораблей! -

Через каждые шесть часов - через каждые тридцать астрономических минут - на два часа были научные станции, и семнадцать дней - до льдов был шторм. Жилая палуба была в трюме, в носовой части корабля; все было завинчено, люки были закупорены; судно - влезая на волны и скатываясь с них - деревянное судно - скрипело всеми своими балками и скрепами; судно шло уже там, где вечный день, и в каютах был серый сумрак. Люди, по-двое в каюте, лежали на койках, когда не работали, в скрипе и духоте. На судне было привинчено и привязано все, кроме людей, - и все же не было торчка, с которого не летело бы все; люди, лежа в койках, то вставали на ноги, то вставали на головы: - качая, кренило на - больше, чем на 45°, ибо больше не мог уже показывать кренометр, сошедший в капитанской будке с ума. Сначала были ясные, упругие, синие дни под белесо-синим небом [ночью неба не было, а была муть, похожая на рыбью чешую и на воду], потом были метели, такие метели, что все судно превращалось в ком снега, потом были туманы, и тогда спадал ветер. И кругом были небо, вода - и больше ничего в этих холодных просторах. Иногда ветер так свирепо плевался, так гнал волну, что "Свердрупу" приходилось вставать, итти полным ходом против ветра, рваться в него - и все же ветер гнал назад. Ветры были нордовые и остовые. Семнадцать дней под-ряд только рвал ветер, выл ветер, свистел ветер - и катила по "Свердрупу" зеленая волна.

Если стоять на капитанском мостике, где всегда в рубке у руля два вахтенных матроса и штурман, и смотреть оттуда на судно, - мертво судно: вот выполз на палубу метеоролог Саговский, полез на бак, к метеорологической будке, качнуло, обдало водой, и Саговский ползет на четвереньках, по-кошачьи, лицо его сосредоточенно и бессмысленно, и на лице страх, но вот еще качнуло, и ноги Саговского над головой, и он топорщится, чтобы не ползти вперед, а пиджак его залез ему на голову, - и потом Саговский долго мучится у метеорологической будки, запутав ногу в канате, чтобы не слететь. - - Одним из первых слег Кремнев, потом повалились все научные сотрудники, предпоследним свалился Лачинов, последним Саговский; первый штурман хворал, "травил море"; кают-компания опустела, хворал и стювард. Нельзя было ходить, а надо было ползать; нельзя было есть, потому что не хотелось и потому что ложка проносилась мимо рта, и потому что все тошнилось обратно [матросы требовали спирта]; нельзя было умываться, потому что воды до лица не донесешь, не до мытья и - стоит только выйти на палубу, как сейчас же будешь мокр, в соленой воде, которая не моет, а ссаднит сбитые места. Нельзя было спать, потому что раза четыре за минуту приходилось в постели становиться на голову и за постель надо было держаться обеими руками, чтобы не вылететь. И над всем этим - этот - в этих мертвых просторах визг, вой и скрип, которым визжало, выло и стонало судно, - такой визг и скрип на жилых палубах в трюме, в котором пропадал человеческий голос. - - Через каждые тридцать астрономических минут - через каждые тридцать морских миль по пути к северу приходил на жилую палубу из штурвальной вахтенный матрос, стучал в двери кают и орал, чтобы перекричать скрип и вой:

- На вахту! Кто в очереди? Через пятнадцать минут станция! - На вахту! -

В половине восьмого утра, в двенадцать дня, в четыре дня, в восемь вечера на жилую палубу приползал и бил в гонг к чаю, обеду, кофе, ужину стювард, - но столы в кают-компании были похожи на беззубые челюсти стариков, где одиноко торчали штурмана, механик и Саговский, - гонг бессильно надрывался на жилой палубе. И через каждые четыре часа от полночи отбивала вахтенная смена склянки. И часы обедов, и часы вахт - были астрономически условны в этих неделях белесой мути.

Кинооператор, которого всего истошнило, который стал походить на смерть, просил, чтобы ему дали револьвер, чтоб он мог застрелиться. Доктор говорил о морфии. Зоолог - он замолчал на все дни; Лачинов, который был с ним в одной каюте, наблюдал, как он провел первые пять суток: он лежал на четвереньках на койке, подобрав под себя голову и ноги, держась руками за борта, - пять дней он не вставал с койки и не сказал ни слова; потом он уполз из каюты и два дня пролежал у трубы на спардеке, это были дни метели, - Лачинов зазвал его в каюту, он пришел, лег, - вскочил через четверть часа и больше уже не возвращался в каюту - до льдов, когда качка прошла, - он говорил, что он не может слышать скрипа жилого трюма, скрип ему напоминал о его "страстях": тогда, пять первых суток на четвереньках, он ждал смерти, боялся смерти! - скрип трюма напоминал ему те мысли, которые он там передумал, - он не любил об этом говорить. - Лачинов видел со спардека, как Саговский пошел к своей будке, - качнуло, окатило водой, - и человек стал на четвереньки и пополз, и лицо его исказилось страхом.