Николай Почивалин - Летят наши годы

Ладно... Ушел я от него успокоенный. И закрутился.

Потом новый год; первый квартал самый трудный почемуто бывает, всегда так. Потом в отпуск уехал. После мая уж заявился.

В первый же обход захожу к Михалычу. Балакпн на месте. Все вроде такой же и чем-то не такой. Одежонка на нем, что ли, пообтрепалась, обвисла. Не пойму. Зазвал старика в его "сундук", интересуюсь, как с его подшефным.

- Непростой вопро.с, - говорит. - К Первому маю благодарность получил. Списанный мотор на ноги поставил.

- Так это же, мол, замечательно!

- Это, - говорит, - естественно. А нехорошо - другое. Темнеть парень стал.

Я смеюсь: это, мол, тоже естественно. Весна, загорел на раннем солнышке.

Старик хмурится.

- То-то и дело, что весна. Весной дерево и то жпть хочет, а не гнуться. Здесь у него темнеть стало, - и стучит себя по "глобусу". - Работает, работает, потом как вкопанный встанет. Сучки на стене разглядывает.

Я еще пошутил: мудришь, дескать, старый. Радоваться нужно - парень первую благодарность заслужил, а ты недоволен. И весну к этому приплел. Ну, бывает - задумается, голова для того и дадена. И подумать в его положении есть о чем.

Рассердился.

- Что-то ты, - говорит, - начальник, после курорта веселый да легкий больно. Валяй. Мое дело - железяки, а не человекп. Как знаешь.

А что я знаю? Человеку в душу не влезешь. Какие срочные меры прикажешь принимать, когда он благодарность получил? Смешно!

Но оказался прав не я, а Михалыч.

Через неделю примерно приходит. Да не вечером, как обычно, а после обеда. Дождался, пока народ ушел, докладывает:

- Чуяло мое сердце. Сорвался Балакпн. Сидел, гайки закручивал. Подошел к нему Чуйков, спросил что-то - молчит. Чуйков спрашивает: "Чокнулся, что ли?" А тот как вскочит да гаечным ключом вдогонку!

- Так. И что говорит?

- Ничего не говорит. Глаза аж белые стали!

- Ну, а ты что?

- А что я? Увел в "сундук", потолковал немного. Вроде отмяк. Послал сейчас в санчасть, пускай каких-нибудь капелек дадут. Успокоительных.

- Я, - говорю, - его сейчас в карцер пошлю. А не в санчасть!

Старик на дыбы.

- Не делай этого! Я к тебе как к человеку пришел.

- Не имею права, - отвечаю. - Сегодня он гаечным ключом в своего же запустил. Завтра - в тебя, если подвернешься. Обязан наказать. И накажу. В конце концов у нас тут не пансион для благородных девиц.

А колония!

Вечером того же дня, когда весь народ по секциям сидит, по нашему радио передали приказ. За нарушение трудовой дисциплины и нетактичное поведение заключенному Балакпну, отряд такой-то, объявляется выговор. Утром иду в гараж. "Именинник" работает. Сделал вид, что не заметил меня. Работает, а спина, вижу, напряжена, скованный весь какой-то. Говорю Михалычу: пойдем покурим.

"Некогда, говорит, наряды закрываю". И тоже на меня не смотрит.

Ну, хорошо... Распорядился я, чтоб за Балакиным поглядывали. Когда человек обижен или озлоблен, он легче всего под дурное влияние попадает. А типы и у нас водятся. Держим мы их, правда, в отдельном отряде, но совсем не изолируешь. Общение между жилыми секциями свободное, прогулки общие тут они и мутят. Проследи - затянут человека. Такими сердобольными и ласковыми прикинутся, что и не заметишь, как опутают. Милое дело!..

Ладно. Проходит еще несколько дней, надзиратель и воспитатель докладывают: опять с Балакиным нехорошо.

То нагрубит, то работает так, что из рук валится. Разговаривать отказывается, одному только завгару Михалычу по-человечески отвечает. Хуже того - ест плохо, спит беспокойно. Один раз во сне даже плакал...

Психологически все это мне было понятно. Человек здоровый, неиспорченный - и попал за проволоку. Пока еще со своей обидой носился ничего. Какое-то время присматривался - тоже ничего. Внутренне его поддержало и то, что работа привычная. Опять же - под начало к хорошему человеку попал. Терпел, старался смириться.

Копилось, копилось и прорвалось. Запсиховал, попросту говоря.

Распорядился - вызвать ко мне на беседу. Действительно перевернуло парня. Бледный, опущенный. Одни глаза, как у лихорадочного, блестят. Может, думаю, Михалыч прав - не надо было его наказывать? Нет, не мог, не имел права. Штука, однако, вижу, серьезная, надо что-то предпринимать. А что предпринимать? Единственное мое лекарство - слово. Бился, бился - ну ничего не получается! Да, да, нет - ничего кроме вытянуть не могу. Начну стыдить - скулы, как кровяные, станут, и все. Скажу погрубее - зубами скрипнет, и опять молчок. Мягче - вовсе внимания не обращает. Как об стену горохом.