Николай Почивалин - Летят наши годы

Характерец, вижу, дай бог, да я тоже не лыком шит.

Сейчас, думаю, я тебя за такое трону, что ты у меня заговоришь! Про запас держал.

А дело вот в чем. Близких родных у него не было, мы разрешили ему переписываться с девушкой. Я к тому времени знал ее и фамилию и имя Надя. Откуда знал? По существующему положению мы обязаны контролировать всю переписку заключенных. Возможно, это не гуманно, но необходимо. Подумай, и сам поймешь, что необходимо...

- Слушай, - говорю, - Балакпн. Ты хотя бы своей Нади постыдился.

Вздрогнул, пригнулся - словно я его под ложечку ударил. Самому неловко стало. Потом вскинул голову - глаза как безумные. Да такое в них презрение, такая злоба!

- Благородно, - говорит, - в чужих письмах копаться! Душу вам теперь мою надо? Нате! Нахаркали в нее!

Да как полоснет рубаху надвое!

И пошел, и пошел!.. Я сижу, слушаю и пе знаю, что делать. Несет, закусив удила!.. Как вот, думаю, объяснить ему, дураку, что себе во вред? Закатаю я ему сейчас "шизо" - потом попотей, пока взыскание спишут! А ведь взыскания в личное дело заносятся. На ту чашку весов кладутся, которая срок заключения решает.

Психоз, конечно, психозом, но наговорил он мне много лишнего. Вот ты поставь себя на мое место. Как я должен был поступить? Такие вещи уже не прощают. И я не простил. Выгнал и на пять суток в "шпзо" - штрафной изолятор. Михалыч было прикатил - не принял. Никаких адвокатов мне тогда не требовалось - тут я был непреклонен. Хотя, признаться, у самого на душе кошки скребли.

Жалко дурака, с самого первого дня он мпе чем-то симпатичен...

Дня через три после этого иду вечером по колонии.

Мимо "шпзо". Случайно так голову вскинул, вижу - Балакин. К окну прижался и смотрит, смотрит. А смотретьто и нечего: впереди забор глухой. Увидел меня - как от чумы отшатнулся...

Отбыл он свои пять суток, узнаю - вроде ничего, притих. А вечером Михалыч является. Я еще про себя порадовался: и этот, мол, убедился, что все правильно. Раз вечером заглянул - обиды не держит.

Опять ошибся.

Расстроенный.

- Вот что, - говорит, - Константин Иваныч. С парпем что-то еще хуже. Тихий - не то слово. Поломанный.

Знаешь, он мне что нынче сказанул? "Удавлюсь я, говорит, Михалыч. Свет опостылел. Никому я такой не нужен".

Признаюсь тебе - заходил я по кабинету!

Ломали мы головы, ломали, что тут придумать можно, старый и спрашивает:

- Знаешь, что у него девушка есть?

- Знаю. И что из этого?

- Пиши, пускай сюда едет.

- Нет, - говорю, - Михалыч. По положению разрешить ей свидания не имею право. Она ему не родня.

- Опять тебе положение поперек встало. А ты его того - переступи.

- А что это, - спрашиваю, - по-твоему, даст?

- Не скажи, много может дать, - Михалыч тут первый раз за весь вечер повеселел. - Когда, - говорит, - мужики справиться не могут, - зови женщину на помощь.

Верное дело. На что мы со своей старухой принципиально взглядами не сходимся, и то, как закавыка - я за советом к ней. Либо как она скажет сделаю, либо - наоборот. Два выхода. А третьего и искать нечего. Потому нет его, значит.

И ведь мудро посоветовал!

Сначала, признаться, я в эту затею не очень верил. Ты сам подумай. За тридевять земель живет где-то девушка.

Не жена, а девушка. У нее родители. В лучшем случае они только знают, что у нее есть какой-то парень. А может, даже и не знают. Не каждая дочь об этом докладывает.

И вот она однажды говорит им: еду к нему. И куда же?

В колонию, почти то же самое, что в тюрьму. Спрашивается: пустят они ее по-доброму? Да ни за какие коврижки!

Вот и я так рассудил. Письмо послал, а сам не верю, что прок из этого будет.

Представь себе - приехала.

Являюсь однажды утром на работу - в приемной девушка. Да милый ты мой какая девушка! В серебристом плащике, высокая. Короткие волосы как ветром надуты - пушистые. А под бровями - словно два озерка синих, заглядишься. Сидит, у ног чемодан лакированный.

Увидел я этот чемодан и сразу понял - она.

- Вы, - спрашивает, - майор Русаков? Я к вам...

Говорит смело, а щеки пунцовые. Волнуется. И стесняется, конечно. Не так просто это, если вдуматься.

Провел ее к себе в кабинет, усадил, начинаю расспрашивать, как доехала, как колонию разыскала, - перебила.

- Товарищ майор, что с Петей? Все это чепуха.

Начал ей рассказывать, как можно поделикатней, конечно. И вижу все, что у ней в душе происходит. То стиснет руки, то опустит. Глаза то потемнеют, то опять ясные.

Все как на ладошке. Даже когда она меня осуждает, а когда одобряет. Я-то дядька немолодой уже, стреляный, а тут рассказываю и сам волнуюсь. Будто я перед ней отчет держу!.. Да, пожалуй, так оно и было...