Николай Почивалин - Летят наши годы

Вовка досадливо взмахнул рукой, заходил по комнате.

- Добрались ночью до какой-то деревни, в лесу рассвета ждут. Намаялись, конечно, свалились. Сначала сержант дежурил, потом Гущин его сменил. А до Борзова с Игорем и очередь не дошла. Валька Тетерев потом уже рассказал. Показалось ему, что Гущин в кусты нырнул.

Валька слабый был, окликнул тихонько - тот услышал, назад подался. Флягу подал - напиться, успокоил еще:

сип, дескать, утром врача найдем. На рассвете-то он лекарей и привел всех сонных, как цыплят, скрутили!..

Я попытался высказать сомнение - настолько все это звучало противоестественно. Серегин сердито перебил:

- И это еще цветики!.. Сделали его в лагере полицаем. Под Уманыо. Вот он тогда и усики отпустил: за украинца себя выдал - немцы-то сначала с националистами заигрывали. Хотя какие там к черту националисты - сброд всякий на такое дело и шел только!.. Ну, вот, Вальке совсем плохо стало: не лечат, от голода ослаб, а Гущин раздачей хлеба ведал. Ребята его стыдить: ты чего ж, сука, делаешь? Валька-то погибает, подкинь ему хлеба. Отказал. "Все равно, говорит, не жилец. А за "суку" еще пожалеете..." Потом Саши Борзова очередь пришла. Гущин, конечно, и сказал, что Сашка рисует.

Вызвали его к коменданту, - вернулся с бумагой, с карандашами, бледный и злой. "Я, говорит, им нарисую!.."

И нарисовал, конечно! На весь лист Гитлер ручки и пожки задрал, извивается, как уж, а в брюхо ему штык воткнут, кишки только во все стороны летят!.. Увели Сашку. Вечером Гущин пришел, Игорь к нему: "Где Борзов?"

Тот ухмыляется. "Дурак твой Борзов оказался. Может, говорит, ты умнее теперь станешь". Это Игорю-то. А тот ему ответил. "Точно, мол, - умнее буду. Выживу. На твою погибель выживу. Охота мне, говорит, дождаться, пока тебя в петле поганой удавят!" - "Спасибо, говорит, что предупредил. Обещаю тебе, что последнего свидетеля я не оставлю. До первого случая..." И сделал бы, конечно, так, если б Игорь не опередил его. Перегоняли их куда-то ночью, он с моста и прыгнул. Все равно терять нечего было.

- Ушел?!

- Ушел. С пулей в боку и ногу сломал. Ударился обо что-то, как прыгал. Всю ночь, пока силы были, на доске плыл. Это-то и спасло... В общем, выцарапался. До своих добрался - в госпиталь положили. А выписался - в армию не берут.

- Почему?

- Ну, почему? Без документов, без оружия. Один из всех уцелел. Разве бы ему тогда кто поверил? И пить-то, наверное, с этого начал. Можно понять, что у него тогда на душе творилось!.. Работал на восстановлении, потом Донбасс освобождать начали, в шахту послали. Сюда в отпуск приезжал. Поглядеть, нет ли здесь этого гада. Да разве он дурак, - в Кузнецке-то сидеть!..

- Слушай, Вовка! Как же он так мог? - Рассудок все еще отказывался понять эту черную весть. - А?

- Не знаю, ничего не знаю. - Вовка тыкал в пепельницу очередную папиросу, закуривал новую. - Всегда он такой сволочью был! Помнишь, как после волейбола газировку пить пошли?

- Нет, не помню. И что?

- А я помню! Не хватило что-то у нас денег. Говорим ему: Колька, добавь. "Ни копейки, мол, нет". И сразу ходу от нас. Ну нет и нет, черт с тобой - без сиропу выпили. А назад идем - стоит, эскимо жрет. Копеечная Душа, шкура!

- От эскпмо до предательства - огромная дистанция, Вовка.

- Из мелочей складывается целое. - Вовка снова побледнел. - Пока эту гниду не раздавят, мы спокойно жить права не имеем! И на том свете ребята не простят!

- Игорь сообщал о нем?

- Сразу же, конечно. Да без толку все. - Не дойдя до угла комнаты, Серегин круто обернулся. - Правильно!

Сейчас же идем. Надо рассказать, что ты его встретил.

Пошли.

Мороз в ночь окреп, и едва мы вышли, холод перехватил дыхание, выжал из глаз слезы.

Я до сих пор помню это ощущение - твердея, острые льдинки слез прижигают горячие веки...

- Подумать только - и такая гадина живет среди хороших людей! А они даже не подозревают. - Юрий наклоняется, стискивая кулаки, качает головой. - Почему-то погибают самые лучшие, самые честные. А всякие подонки выживают. Цепляются, изворачиваются, продают и остаются живыми. Дерьмо не тонет...

Заглядевшись в окно, он долго молчит, потом вскакивает.

- Кузнецк!

За окном бегут плоские корпуса обувной фабрики, громоздкие четырехугольники элеватора, бетонные опоры моста - привычное, незабытое, навсегда родное.

3

Стоило прежде, до войны, упомянуть в разговоре Кузнецк, и случайный собеседник тотчас же кивал:

- Знаю, знаю. Сапоги там на станции покупал. Хорошие сапоги!..

Это было обычной картиной: поджидая поезд и дружно косясь на дежурного милиционера, по перрону небольшого чистого вокзальчика прохаживаются дядьки с плетеными сумками и женщины с подозрительно могучими бюстами.