Николай Каронин-Петропавловский - Братья

Еслибы кто назвалъ имя Ивана Сизова и спросилъ у любого изъ жителей Березовки: «знаете ли вы его?» — то непременно получилъ бы такой ответъ: «Эва! какъ же его не знать!» Дело въ томъ, что Иванъ былъ самымъ искуснымъ распределителемъ луговъ, земли, огородовъ и прочей мірской собственности. Когда березовцы, около Острововъ, собирались на лугу и ссорились изъ-за кусточковъ, яминокъ и другихъ предметовъ общественной вражды, Иванъ являлся примирителемъ добросовестнымъ и искуснымъ и, если угодно, единственнымъ. Онъ зналъ лучше всякаго, сколько всехъ спорныхъ кусточковъ, сколько даетъ сена каждая яминка и черезъ какой пень надо провести грань, чтобы одинъ изъ спорящихъ не получилъ на две горсти больше корма. У него былъ превосходный глазомеръ. Достаточно было для него лечь на брюхо на траву, сделать изъ рукъ подзорную трубу, посмотреть и объявить: «въ аккурате!», чтобы брехавшіе другъ на друга спорщики умолкли, веря въ его подавляющій авторитетъ. Въ такіе дни онъ, высунувъ языкъ, бегалъ отъ одного конца луга въ другой, потому что все въ него верили и звали… «Тимоееичъ!» — раздавалось на одномъ конце. «Иваа-анъ!» — кричали его съ другого боку. Онъ и жеребья носилъ; когда наставала минута вынимать ихъ, онъ становился въ центре развертывалъ свою шапку, въ которой положены были жеребья, и трагически произносилъ: «Н-но, Господи благослови, вынимай!» Его лицо, въ обыкновенныхъ случаяхъ сердечное, делалось суровымъ. Такъ онъ служилъ міру.

Пользуясь широкимъ доверіемъ общества, онъ поддерживалъ его всеми своими способностями и служилъ своей деревне всею наличностью своей готовности. А готовность его лежать на брюхе въ траве или делить на чарки ведра вина была только сотою долей техъ услугъ, которыя онъ оказывалъ своему міру. Онъ, напримеръ, зналъ, сколько копеекъ въ прошлое лето переплачено коровьему пастуху, сколько не доплачено свиному и сколько еще надо уплатить сала башкирцу, пасшему лошадей. Все это міру надо было держать въ уме помнить, и все это сохранялось, какъ въ кладовой, въ голове Ивана Сизова. Какая важность въ этихъ пустякахъ для міра — объ этомъ Иванъ никогда не думалъ и не спрашивалъ себя. Взгляды его на свой міръ были лишены, такъ сказать, всякаго основанія и покоились за преданіи, которое отъ давности просто заскорузло. «Такъ міръ желаетъ» — это единственный ответъ, котораго можно было отъ него добиться на вопросъ, зачемъ ему надо было ползать на брюхе ради какой пользы онъ помнилъ сало и семь копеекъ серебромъ? Онъ верилъ, что міръ всегда справедливъ и уменъ, но міръ въ его представленіи, что особенно замечательно, не совпадалъ съ наличностью всехъ березовцевъ, а былъ нечто отвлеченное, невидимое и неосязаемое, существо, въ одно и то же время справедливое и могущественное, совестливое и незыблемое. Міръ идетъ испоконъ веку; все «хрестьяне» также испоконъ веку жили на міру; представленіе о немъ дошло до Ивана по преданію, жизнь въ немъ отдельныхъ единицъ давнымъ-давно отлилась въ определенную рамку, которая застыла и заплесневела: никто не сомневается ни въ его существованіи, ни въ справедливости его пріемовъ. Иванъ не былъ исключеніемъ. Онъ верилъ, что надо уважать его и оказывать ему услуги, верилъ, что онъ сила, но онъ чувствовалъ все это и никогда не подвергалъ критической мысли явленія въ этомъ міру, просто даже не думалъ о немъ. Онъ былъ для него такъ-же несомнененъ, какъ окружающій его воздухъ, и такъ же безсознателенъ. Никогда ему и въ голову не приходило спросить себя хоть разъ: что такое міръ? Зачемъ онъ существуетъ? Точно-ли онъ уменъ и справедливъе О своихъ делахъ Иванъ еще думалъ, о мірскихъ — никогда.

Наоборотъ, Петръ Сизовъ обо всемъ соображалъ. Кажется, не было минуты, когда бы онъ о чемъ-нибудь не соображалъ. Правда, все его думы клонились къ пріобретенію какой-нибудь новой чепухи для хозяйства, и если существованіе шишки пріобретательности когда-нибудь подвергалось сомненію, то Петръ Сизовъ могъ бы представить себя въ качестве несомненнаго обладателя ею. Но онъ думалъ и о міре только съ собственной точки зренія. Въ немъ не было ни одного намека на ту сердечность, которую носилъ въ себе его братъ. Въ то время, какъ этотъ последній откликался на всякій зовъ и бегалъ, высунувъ языкъ, по лугамъ, Петръ молча добивался лучшаго куска земли для себя, держась въ стороне отъ споровъ за ямки, кустики и другіе сущіе пустяки; добивался онъ лучшаго куска какъ-то безъ шума, просто и быстро. Съ тою же деловитостью онъ присутствовалъ и на другихъ мірскихъ сборищахъ или просто молчалъ, если дело не касалось лично его, иногда, выслушивая на сходе кучу перебранокъ, болтливыхъ ссоръ и пустыхъ разсужденій о грошевыхъ делахъ, онъ презрительно оглядывалъ всехъ, бралъ шапку и уходилъ; съ его устъ срывалось не менее презрительное слово: «Дубье!» Это молчаливое презреніе ко всему, по его мненію, бездельному дало ему со стороны березовцевъ уваженіе и боязнь, такъ что когда Иванъ Сизовъ говорилъ: «У-у, башка!», то все соглашались.