Надежда Лухманова - Кошмар

— Наташа, я пойду отдохну, ты вели разбудить меня к 8 часам. Сегодня придётся опять проработать часов до трёх ночи.

— Хорошо, разбудят.

Михаил Петрович подошёл к жене, обнял, поцеловал её в самые кудри белокурых завитков надо лбом и вышел. Жаль, надо было поцеловать в губы, тогда он встретился бы в упор с парой серых, озлобленных глаз, тогда он почувствовал бы, как были холодны нервно-сжатые губы, тогда, может быть, он спросил бы себя: «Что это значит, отчего, давно ли?» Но он ничего не заметил, спокойно поцеловал белокурую головку, вышел из комнаты жены, прошёл зал и удалился в свой кабинет.

Наталья Николаевна стояла, прислонившись спиной к письменному столу, и глядела ему вслед, затем крепко сжала руки и, рванувшись с места, в волнении заходила по комнате.

— Ну, и жизнь! — говорила она сама себе. — Господи, какая тоска! Каждый день одно и то же, по часам, по минутам. Нет смысла ложиться спать, чтобы вставать опять для такой же жизни. Неужели так всегда, всегда, до седых волос, до могилы? — у неё даже вырвался стон из груди, и крупные слёзы буквально брызнули из глаз. — Ведь есть же где-нибудь другая жизнь, другие интересы, неужели же все только едят, спят, гуляют и работают? Муж… — тут Наталья Николаевна нервно сжала руками виски. — Господи, что это за бесчувственное, бескровное создание! У него принцип не волноваться; у него слабое сердце, — так разве это причина, чтобы ко всему относиться так холодно, размеренно? Да пусть оно лопнет, это сердце, пусть разорвётся от счастья, страсти, хоть от горя, лишь бы не жить такою рыбьей жизнью.

И она снова ходила по комнате, останавливаясь и наваливаясь грудью на спинку кресла, злобно шепча:

— Господи, какая тоска!

В передней раздался звонок, горничная прошла по коридору, отворила и впустила кого-то.

В зале послышались мягкие мужские шаги и в дверь комнаты Натальи Николаевны постучали.

— Est ce qu'on entre? [1] Можно войти? — фр.

— Entrez! [2] Входите! — фр.

Дверь открылась, и перед нею стоял Вячеслав Фёдорович Огульский, инженер путей сообщения, лучший товарищ её мужа.

Огульский возвращался с весёлого товарищеского обеда и был, что называется, «в ударе». Войдя в комнату, он как будто внёс в своей каштановой бороде и пушистых усах свежесть осеннего воздуха, в своих блестящих, больших карих глазах последний луч заходящего солнца.

Он подошёл к Наталье Николаевне ближе, чем полагается для простого приветствия и, взяв её маленькую ручку в свою, держал её дольше, чем то принято.

— Вот что значит инстинкт! Я пошёл гулять, вечер чудный, и почувствовал, что вам скучно, надо зайти, и зашёл!

— Почему вы знаете, что мне скучно? — спросила его молодая женщина.

— Да ведь семь часов, это час кейфа милейшего Михаила Петровича, ведь да?

— Конечно, да.

— И вы одни, сумерки, головка работает, сердце стучит, жить хочется, а кругом вас в эти часы всё замирает. Ведь так? Ну, скажите: так?

Огульский снова взял руку молодой женщины, продел её под свою и начал ходить с нею по комнате. Он стал рассказывать ей как ребёнку, которого хотят забавлять, разные городские новости. Голос его, грудной и звучный, успокаивал её нервы; глаза его, блестящие и ласковые, так близко глядели на неё, что, казалось, согревали её своими лучами. Между пунцовых, влажных губ так весело мелькали его белые зубы. Опираясь на руку этого весёлого, здорового человека, она чувствовала ещё сильнее, как жажда жизни и обида на неудовлетворённость наполняют её сердце.

Огульский усадил Наталью Николаевну в кресло, около самой двери в залу, и стал перед нею.

— Бросьте, бросьте, не глядите так печально. Я не могу видеть, когда вы так глядите! Меня берёт за сердце. Ну, улыбнитесь! И охота вам портить себе жизнь! Ну, у Михаила Петровича один характер, а у вас другой. Ему нужна вот эта тихая, размеренная жизнь, а вы в ней задыхаетесь, чего же вы несёте бремя не по силам, и ради чего?

— Да что же мне делать, как же мне согласовать-то наши потребности?

— Господи, как согласовать? Да никак! Просто оставить его жить, как он хочет, и самой жить, как хочется. Он хочет спать? Ну, и пусть спит! Вы хотите воздуха, движения? Поедемте кататься! Возьмём лихую пару, такую, чтобы дух захватывало, чтобы ветром лицо резало, и облетим все острова. Хотите? Да не сейчас, теперь я знаю, что поздно, но завтра, послезавтра, когда хотите. Ну, слушайте, Наталья Николаевна, не будьте лживой куклой как все женщины, будьте искренни, правдивы, сознайтесь, ведь душно вам, скучно с вашим Михаилом Петровичем? Постойте, не протестуйте, ведь я сам его друг! Ни ему, ни вам я зла не хочу, а только ведь меня не проведёте, я вижу… не пара он вам!