Надежда Лухманова: Один

— Почему же, разве вы не подумали, что время излечивает все раны?

— Нет, время наносит раны… Я измучилась…

И она вдруг начала рассказывать свою жизнь за эти три года. Это не была любовь, это был какой-то гипноз, кошмар, и притом с её стороны, своеволие, жажда свободы, страшное желание поиграть с огнём.

О, только поиграть! До этого рокового вечера, когда ей пришлось бежать от своего дома, между ними не было ничего… ничего, кроме флирта. Но когда она поняла, что он обвиняет её, что ни выхода, ни оправдания нет, она испугалась и бежала к нему. О, как она страдала первое время!.. Потом она примирилась. Не полюбила, о, нет!.. Потом был ребёнок, а там пошло охлаждение, горе, смерть малютки, разорение, у него были долги… разлука… и вот она одна и… пришла.

Всё это она говорила гладко, хорошо, местами с чувством, глядя ему в глаза и читая в них искреннее, тёплое сожаление. Она ждала слова, но он молчал… молчал. Молчание длилось долго и становилось мучительным. Слёзы теснили ей грудь. Ей становилось душно, а он всё молчал…

— Иван Сергеевич… Ваня… — робко, тихо начала она.

Он вздрогнул.

— Поздно, уже час, вы сказали, что живёте так далеко.

Растерянная, испуганная, она встала.

— Я думала… я надеялась… ведь я говорю вам…

— Да, знаю, мы, конечно, ещё увидимся с вами, но знаете, за эти два года у меня образовалась чисто старо-холостяцкая привычка: я всегда в 12 часов уже в кровати.

По мере того, как он говорил, она бледнела, зрачки её расширились; она не знала, как понимать его слова, что делать теперь, как держаться, а он уже глядел на неё просто, твёрдо и держал в руке её тальму, которую она сняла, когда села за стол.

Она вышла в прихожую, надела пальто, он отпер входную дверь, и всё так же машинально, как во сне, она вышла, сказав ему «до свидания» и слышала, как за нею заперлась дверь, щёлкнул ключ и лязгнул дверной крюк.

Иван Сергеевич вошёл обратно в кабинет и остановился на пороге. Теперь всё случившееся казалось ему сном, но сон этот подействовал на него благодетельно; он чувствовал, что кошмар кончен, чары разрушены. Он проснулся, и жизнь живительной, обновляющей струёй входила снова в его потрясённый организм.

Два года он страдал невыносимо, эту женщину судьба вырвала из его рук внезапно, в самый разгар любви и страсти. Если бы она скоропостижно умерла на его руках, под его поцелуями, он был бы менее несчастен, менее потрясён; но потерять её живую, отдать самому в руки другого, отказаться сразу от всего, во что верил, проклясть всё, чему молился, — это было что-то ужасное, непостижимое… Мозг его был парализован, смысл жизни потерян…

Первое время он ждал, что она вернётся; он готов был всё простить ей, всему поверить, он даже стал сомневаться в том поцелуе, который видел… Потом он долго жил слухами о ней, тайными встречами с ней. Вопрос о том: «За что?» не давал ему покоя; он ломал себе голову и не мог добиться причины. Иногда ему страшно хотелось пробраться к ней и умолять её, чтобы она только объяснила ему, отчего она изменила ему, — за что? Потому что измены — так, без всякого повода, безумной бравады, мгновенного физического каприза он не мог понять.

Затем, когда он узнал о рождении ребёнка, он снова затосковал; ему казалась измена её чисто патологическим явлением: природа в ней требовала удовлетворения материнскому инстинкту. Два года его страстные ласки оставались бесплодны — и она перешла в объятия другого. Потом он надолго потерял её из виду. И вот теперь она явилась к нему, и в её глазах — позор, в интонации её голоса он, как в открытой книге, прочёл эти два года, проведённые ею «на свободе». Он понял, что чувство его отболело, рана закрылась и что она — чужая ему. Та мистическая связь, которая хранилась между ним и ею, — разлука, вдруг исчезла, та память страсти, которой горело его тело, ослабла сразу, как только он понял, что преграды больше между ними нет и что сегодня же, сейчас же она снова могла бы принадлежать ему, как принадлежала другому.

Словом, всё внезапное, страшное, раздутое потрясёнными нервами, связанное страданием ревности и неизжитой ещё страсти, вдруг стало простым, пошлым эпизодом из жизни безустойной, цинично смелой женщины.

И он понял одно: простить можно, но забыть нельзя!

Машинально он подошёл к окну и глядел в него сквозь тяжёлую портьеру, как будто мог что-нибудь разглядеть. Напряжённые нервы обострили все его чувства; ему казалось, что он слышит, как на улице воет и бьётся ветер, как, набрав сырой изморози, бросает ею, как горстью песку, в зеркальные стёкла, и вдруг, ясно, как наяву, перед ним развернулась перспектива длинной улицы, ряд тускло сквозь непогоду мерцающих фонарей и тонкая женская фигура; высокий каракулевый воротник высоко поднят, над ним густой узел пепельно-светлых волос и два крыла меркурия, как бы уносящих эту женщину туда, в беспросветную даль…