Надежда Лухманова - Сила любви

Тоненькая, высокая белая девушка глядела большими задумчивыми глазами в самую глубь зеркала. Сердце, переполненное блаженством, казалось, дрожало и замирало в груди.

— Жена моя! Жена! — шептал ей голос любимого человека. — Моя голубка! Моё сокровище! Радость моя!

Он стал перед нею на колени и, подняв глаза любовался как Мадонною, этим живым воплощением девственной чистоты, в которой впервые просыпалась земная любовь.

Нега загоралась в карих глазах румянила губы, разливалась по всему её существу.

— Евгений! — прошептала девушка, — Евгений!

Он встал. Она прижалась к его груди, подняла к нему своё прелестное лицо; две крупные слезы повисли на её ресницах и скатились.

— Ты плачешь?.. Плачешь? — прошептал он.

— Я бы хотела тебе сказать… Я бы хотела тебе сказать…

Он нагнулся медленно, не сводя глаз с её туманных, влажных очей. Его холодные губы коснулись её открытой груди, перешли на шею, подбородок и впились в её открытые дрожащие губки, они слились в поцелуе, и сердца их бились так сильно, как будто в этих двух телах было одно большое сердце, замиравшее от любви и блаженства. И вдруг её руки впились ему в плечи, она рванулась назад, белые губы шептали:

— Я бы хотела сказать… сказать, сказать…

Глаза её расширились, со страшным криком она упала ему на грудь, забилась, застыла замолкла и — умерла.

Он пережил. Похоронил. Бросил Побережье и два года скитался по свету как раненное животное. На вид — холодный, спокойный, а внутренне — исходя кровью, день и ночь неотвязно спрашивая себя: «Что она хотела сказать?.. Что?» Наконец, наступила так страстно ожидаемая им рождественская ночь. Пробило 11 часов. Евгений Николаевич встал со своего кресла и вдруг почувствовал себя как бы монолитом, одним целым самостоятельным куском, потерявшим всякую связь с окружающим ею миром.

Прошлое умерло, будущее не существовало, настоящее исчезло. Он был весь сила и воля. Он полузакрыл глаза от острого, страшно сильного зрения, приближавшего к нему предметы и вызывавшего в режущей яркости их формы и цвета. Он на секунду закрыл руками уши, так как слишком ясно слышал своё дыхание и биение сердца. Его ноги непроизвольно отделились от пола и, не оглядываясь, почти не шевелясь, как бы несомый внутренней силой, он прошёл тёмный зал, галерею фамильных портретов и повернул направо — к двери «их спальни». Ключ от двери очутился в его руках. В полной темноте он сразу нашёл замочную скважину, с силой, почти не свойственной ему, повернул ключ в заржавленном, два года не отпиравшемся замке и вошёл…

Тишина, холод и сырость могилы охватили его.

Обострённые нервы его дрожали. Кровь со страшной быстротой приливала и отливала от сердца, и вся окружавшие мгла, казалось ему, колебалась, звенела как рой спугнутых грёз любви и страсти, возникших и разбившихся здесь в первом и последнем поцелуе.

Он ясно услышал шёпот: «Я хочу тебе сказать… сказать»…

— Ты должна сказать! — вдруг громко проговорил он, помимо воли и сознания.

Всё смолкло, замерло… Евгений Николаевич шагнул направо, рукою нащупал холодный мрамор камина, достал из кармана восковые спички, чиркнул; слабый красный огонь вспыхнул и осветил запылённое, почти матовое зеркало, в котором неясными, колеблющимися пятнами отразилась его фигура. В двух массивных консолях он зажёг полуобгоревшие свечи, те самые, которые потушил своим дыханием, уходя из этой комнаты вслед за её телом. Жёлтые, запылённые свечи зажглись с трудом и горели потрескивая, бросая пылинки искр. Он повернулся спиной к каминной полке, облокотился на неё и вперил глаза в мёртвую комнату. Всё стояло нетронуто, как и тогда; но жизнь, свет, нега красок и форм поблекла, чехлы на мебели, под налётом пыли, казались уродливыми, могильными памятниками. У зеркала громадные кусты олеандров и роз зачахли и протягивали свои безобразные, оголённые прутья; на голубом ковре, по серому налёту пыли, отпечатались его следы, и он, не узнавая их, с безумным удивлением глядел на этот признак чьего-то посещения могильной комнаты. Прямо перед ним, на стене, висела клетка и сквозь золочённую её проволоку он неясно видел какой-то предмет. Что это? — водопойка или скелет её любимой канарейки? Клетку забыли вынести. Птичка, вероятно, долго оглашала мёртвую комнату весёлыми трелями, потом с последним зерном, с последней каплей воды, жалобным криком звала на помощь, билась о стены прозрачной темницы и умерла, не понимая, за что её, певунью-крошку, созданную для песен и света, обрекли на мучения медленной страшной смерти.