Евдокия Нагродская - Белая колоннада

— Хорошо, но зачем я ей?

— Да вот сыграть роль, которая ей представилась. Дайте ей сыграть, и она счастлива будет; ведь негде же ей играть. Вот помогите ей на сцену попасть. Тут она пропадет, а там, там она, может быть, знаменитостью сделается, славу себе завоюет! Я говорю бестолково, а вы сердцем поймите и спасите ее!

Таля даже сложила руки.

— Как же я ей помогу?

— У вас деньги и связи, помогите ей стать хорошей актрисой. Дайте возможность учиться, сделайте ей платья, похлопочите.

— Послушайте, Таля, не лучше ли этими деньгами помочь другой девушке, в действительной нужде. Помочь учиться, дать кусок хлеба, чем помогать какой-то шалой барышне делать сценическую карьеру.

— Не надо разбирать! Не надо! Не все ли равно, кто страдает? Ах, милая, все равно. У меня в руках кусок хлеба, и около меня собака воет от голода, я не побегу искать нищего, чтобы дать ему этот хлеб. Тогда если будут тонуть два человека, так надо справиться, прежде чем спасать, который Достойнее? Надо любить всех, кто страдает, кому больно. Я думаю, я знаю, что это так!

— Ну-ну, милая моя девочка, ну зовите вашу будущую знаменитость… Таля, Таля, — вдруг воскликнула она, — да, я хочу попробовать себя, как Жорж… и может быть…

Таля серьезным, вопрошающим взглядом смотрела на нее, но Екатерина Антоновна, смутившись, ничего больше не сказала и вышла из комнаты.

Зина только что ушла, и Накатова, проводив ее, вернулась в свой кабинет и в изнеможении опустилась на диван.

Она не была спокойна: лицо ее горело и сердце усиленно билось.

Она себя переломила, выслушала все жалобы, излияния, — выслушала массу всяких интимных, даже «альковных» подробностей.

Ей было больно, тяжело, обидно, почти душно. Но не это все взволновало ее до такой степени, что она сидела, прижав руки к сердцу, словно желая задушить это глупое сердце.

Накатова со стыдом сознавала, что эта барышня страдает точно так же, как она сама, тем же животным страданием самки, лишенной данного самца. Но эта Зина говорит откровенно: «Он подлец, но если бы знали, как я его люблю».

— Разве можно любить «подлеца»? — спрашивает Накатова.

— Ах, вы были только его невестой, а я была его любовницей, я испытала его поцелуи, его ласки, ведь было время какой-то вакханалии, оргии страсти. Он умеет любить как никто! И я никогда, никогда не испытаю больше этого! Это ужасно!

И чем больше Зина говорила о своей любви, чем больше говорила о своих страданиях, тем больше и больше Накатова понимала, что, будь она так же откровенна, как Зина, она сказала бы то же самое.

В душе ее росло презрение к себе и снисхождение к Зине.

Эти оба чувства были так тяжелы для нее, что она поспешила переменить разговор, заговорила о сцене и предложила свою помощь.

— Нет-нет! Ни за что. Разве вы не понимаете, что я никогда не соглашусь взять денег от вас! — воскликнула гордо Зина.

— Ведь вы же собирались ими пользоваться, — как можно ласковей сказала Накатова, взяв руки Зины, — это было бы нехорошо, это был бы обман, но теперь я их предлагаю вам добровольно, даже умоляю вас взять их. Я хочу исправить ошибку Николая Платоновича. Если вы меня действительно хотите считать за сестру, то вы примите их, — прибавила она, делая над собой усилие.

— Чудная! Да, будем сестрами! — воскликнула Зина, бросаясь в объятия Накатовой, — я буду вам настоящей сестрой, я готова отдать вам жизнь… я так несчастна!

Зина говорила, заливаясь слезами и осыпая поцелуями Накатову.

Екатерина Антоновна терпела эти поцелуи и, переси­лив себя, гладила голову Зины.

Накатова сначала решила уехать, не прощаясь ни с кем, но потом переменила решение.

Она сделала прощальные визиты, спокойно отвечала на любопытные вопросы приятельниц, что свадьба не состоялась, потому что она и Лопатов нашли, что мало сходятся характерами.

Но о дне своего отъезда она не сообщила никому. Только тетя Соня и Таля пришли проводить ее.

В обычной суете вокзала Накатова вдруг почувствовала, что она действительно оставляет старую жизнь, что там, куда она едет, будет что-то новое, совсем непохожее на то, что она оставляет.

Ей было как будто жутко делать этот шаг, но в то же время в ней была уверенность, что там лучше, светлее, что оттуда все ее здешние огорчения и тревоги покажутся ей в ином свете, в настоящем.

Все остающееся здесь уже не казалось таким важным, чувства сглаживались, хотелось все забыть и все простить.

— Таля, — тихо сказала она, сжимая руку девушки, — скажите ему, Николаю Платоновичу, что векселя его я скупила и уничтожила, и потом… не оставляйте эту… эту Зину.