Ал Разумихин - Короткая жизнь

- Спасибо, - сказал я.

- За что спасибо? - удивилась она.

- За то, что помните.

- А разве можно забыть хоть кого, с кем вместе боролся за святое дело?спросила она. - Забудешь людей, а Бог тебя забудет.

Села возле меня, а Николая не посадила. Он так и стоял, почтительно глядя на мать.

- Принесла тебе изюму, сынок. Хотела вина принести, да побоялась лекаря.

- А помните, зачем я к вам приезжал? - спросил я.

Недоуменно посмотрела на меня бабушка Тонка.

- Встречался я у вас с одной женщиной.

Глаза бабушки Тонки потускнели.

- С одной русской женщиной. Вы еще тогда сказали, что не знаете, русская она или болгарка. Где она?

- Не помню, - сказала, как отрезала, бабушка Тонка. - Не помню никакой женщины.

- Ну как же? - настаивал я. - Как раз к ней меня и присылал Христо.

- Не помню, - повторила бабушка Тонка. - Чего-то ты, сынок, путаешь.

Не захотела она говорить со мной о Елене. Так что узнать о дочери Анны Васильевны Стаховой от бабушки Тонки не удалось, а больше сделать это было не у кого.

Николай несколько раз заходил ко мне уже без матери. Он-то и поведал мне обо всем, что произошло во Врачанских горах.

Вскоре меня выписали, сказав, что еще долго придется лечиться. Но перед отправкой домой я не мог отказать себе в посещении Бухареста.

Веселый и жизнерадостный город был полон русских офицеров, приехавших развлечься после войны, музыка звучала во всех ресторанах и кафе. С трудом получил я номер в самой захудалой гостинице - от постояльцев везде не было отбоя. И с дрожью в сердце пошел по знакомым местам.

Домик Добревых я нашел без труда. Но дверь мне открыла незнакомая женщина.

- Госпожу Добреву можно видеть? - спросил я.

Та покачала головой:

- Она здесь больше не живет.

- Ведь это дом госпожи Йорданки Добревой?

- Она его продала еще до войны.

Продала и уехала. Куда? Ничего не могла женщина сказать мне ни об Йорданке, ни о Величке.

...Я пошел к дому, где когда-то печаталась "Свобода".

Наталья жила еще на старом месте. Но самого Любена я не застал. Она не сразу узнала меня, до того я, должно быть, изменился.

- Неужели это вы, Павел? Были ранены?

Я почему-то постеснялся сказать ей о своей болезни.

- Я всю войну одна. Любен где-то при Главной квартире русской армии переводчиком.

Известный деятель, писатель - в роли армейского переводчика? Может, нужда заставила?

- Пишет, что часто болеет. Собираемся отсюда уехать, поселимся в Рущуке.

...Я побрел к знакомому храму. За церковной оградой царили мир и спокойствие. Вошел в ограду, по белым плитам подошел к дому, где когда-то жил Христо. Больше мне идти было некуда. От Наташи знал, что Венета с детьми уехала из Бухареста.

...Проездом через Москву я побывал в Старо-Екатерининской больнице. Был проведен консилиум. Полковой лекарь не ошибся.

- Nephritis chronica, - сказал один врач.

- Morbus brightii, - сказал другой.

- Понимаете, дело вот в чем, - объяснили мне. - Ваши почки выделяют вещества, которые должны в организме удерживаться, и задерживают вещества, которые должны выделяться.

- И долго это будет продолжаться? - спросил я.

- Всю жизнь.

- А какова продолжительность этой жизни?

- А это уж, батенька, зависит от вас, - услышал я. - Если не будете ни пить, ни курить, ни волноваться, соблюдать диету, жить на свежем воздухе...

...Свежего воздуха мне хватает. Четвертый год я безвыездно живу в Балашовке. Обо мне заботится Анфиса Ивановна, хотя она окончательно впала в детство.

Болезнь моя прогрессирует. Изредка ко мне заезжает врач из Мценска. Считается, что он наблюдает меня. Каждый раз он с трудом скрывает удивление, что я еще жив. Да я и сам понимаю, что жить мне осталось недолго.

Хозяйство мое в полном запустении, но я об этом не тревожусь. В зеркало я стараюсь не глядеть. Я мало похож на того Павла Петровича Балашова, каким был лет десять назад. Бледное, одутловатое лицо с потухшими глазами и набрякшими веками... Нет, лучше на себя не смотреть!

К своим хворям я привык: мучают меня головные боли, одышка, бессонница, зрение мое ослабло...

И все же, оглядываясь на прошедшие годы, я ни о чем не жалею.

Два года назад я получил письмо из Рущука. От Наташи Каравеловой. Она извещала, что Любен скончался в возрасте сорока пяти лет. Да будет ему земля пухом. Болгария его не забудет. Он был талантливый человек, но очень уж неуравновешенный. Ботев сначала учился у него, а потом настолько перерос, что их даже не поставишь рядом.

Я не представляю себе более законченной жизни, чем жизнь Ботева. В ней все совершенно - от общественной деятельности до личных чувств.