Ал Разумихин - Короткая жизнь

......Теперь, думаю, понятно, почему я наделяю Анну Васильевну и ее дочь фамилией, под которой они увековечены Тургеневым. Я только запутал бы всех, кому придется читать мои записки, если назвал бы их подлинную фамилию.

Все последующие дни прошли у меня в предотъездной суете. Я убрал в шкафы матушкины платья, привел в порядок кабинет, расставил по полкам книги, разобрался в своих вещах, уложил чемоданы и по совету Николая Матвеевича приказал Анфисе Ивановне сшить из холста пояс, в который намеревался запрятать и носить при себе деньги.

Накануне отъезда я встретился с Анной Васильевной еще раз. Она сама нагрянула в Балашовку.

- Голубчик, вам, понимаю, не до меня, но уж извините старуху, - начала Анна Васильевна. - Мне надо кое о чем вас попросить...

Мы уединились в кабинете.

- А вдруг вы ее найдете? - сказала Анна Васильевна. - Может быть, она больна, может быть, у нее нет средств, может быть, ей просто не на что выбраться...

Она достала из ридикюля и подала мне крохотный кожаный футляр.

- Что это?

- Серьги.

Она открыла футляр. На белом атласе сверкали два крупных бриллианта.

- Послать с вами деньги? Золото займет слишком много места, а серьги и дороже золота, и не обременят вас... Послать их - самое разумное. Тем более что они Леночке и предназначались.

- Сколько же они стоят? - спросил я не без опасения.

- Тысяч восемь-девять, - неуверенно сказала Анна Васильевна и покраснела. - Предлагали мне как-то за них десять, но я не отдала. Они перешли ко мне от моей матери, а от меня должны были перейти к Леночке, это фамильные камни.

- Я могу их потерять, у меня их могут украсть...

Но она и слышать не желала мои возражения.

- Еще возьмите письмо. Если она не послушает вас, может быть, ее тронет моя просьба.

Пришлось мне взять и письмо, и серьги. Хотя бриллианты эти принесли мне затем одно беспокойство.

В Москве я хотел получить возможно больше советов относительно поездки и своего устройства в Болгарии, добывал рекомендательные письма, хлопотал о паспорте. Остановился в меблированных комнатах на Сретенке. Комната мне нравилась, прислуга тоже, но деньги я все же держал при себе, а со злополучными серьгами не расставался ни на минуту.

Начал я с того, что отправился в университет искать знакомых болгар, и, как и следовало ожидать, никого не нашел. Все поразъехались. Куда? Бог весть! Тогда я отправился к одному своему приятелю, который учился на медицинском факультете и кончал университет в одно время со мной. К счастью, тот никуда не уезжал и вполне преуспевал по лекарской части, служил ординатором в Старо-Екатерининской больнице и проживал там же в казенной квартире. Встретились мы по-приятельски, как и положено, но намерения моего он не одобрил. Однако помог мне найти в университете болгар, было их всего трое - два филолога и один медик: Дичаров, Славейков и Калоянов. Он зазвал их в гости, пригласил к себе на чай. Совсем молодые люди, года на два моложе меня.

- Вот, собираюсь в Болгарию.

- Что же вы там будете делать?

- Сражаться за свободу.

- Жизнь вам дорога?

- Дорога, но я готов погибнуть за святое дело!

- И нам не жалко отдать жизнь за святое дело, - продолжал один из них. - Для того мы и учимся. Но нет ничего хуже глупой смерти. Турки не щадят никого. Мы уважаем ваше намерение, но хотим предостеречь. Не успеете появиться по ту сторону Дуная, как очутитесь в тюрьме. Лучшие наши люди находятся сейчас в эмиграции, накапливают силы для решительного сражения. Поезжайте в Бухарест, обратитесь к ним, они не отвергнут вашу помощь...

Молодые люди, как говорится, окатили меня холодным душем. Нет, они не ослабили мой порыв, но заставили призадуматься. Я поинтересовался, как они сами представляют свое будущее. К моему удивлению, они представляли его вполне ясно, и один из них ответил за всех троих:

- Мы вернемся на родину и понесем в народ просвещение. Двое из нас станут учителями, я стану лекарем.

Тут я, признаюсь, произнес высокопарную тираду о восстаниях и боях... На что тот же собеседник возразил:

- Много ли пользы принесла русскому мужику крестьянская реформа? Обрекла на еще больший голод, чем при крепостном праве. Конечно, мужики кое-где бунтуют, но действия их не столь осознанны, сколь эмоциональны. Болгарский народ так же, как и русский, нуждается в образовании. Мне как-то довелось слышать речи одного польского вельможи. Он говорил: крестьянин что лошадь для дворянина, образовывать крестьянина равносильно тому, что обучать лошадь сбрасывать всадника, ее уже не обуздать; если дать крестьянам образование, они свергнут помещиков.