Ал Разумихин - Короткая жизнь

Как-то я высказал матушке свое желание продолжить образование в Германии.

- Лучше философия, чем канкан, - сказала она. - На Париж я бы тебе денег не дала, а немцы - люди серьезные, у них есть чему поучиться.

Однако весной 1871 года произошло событие, круто изменившее мои намерения: в столице Франции вспыхнуло восстание, парижские рабочие провозгласили Коммуну. Господи, что за волнение поднялось среди студентов! Многие готовы были кинуться на помощь восставшим парижанам.

Как и большинство моих сверстников, я не знал, на что решиться. Тут-то и подоспела депеша из деревни. Наш староста, Николай Матвеевич, писал, чтобы я поспешил проститься с матерью. Я не медлил ни минуты и вскоре был в Балашовке.

Матушка в самом деле была плоха, хотя и нашла еще в себе силы самолично рассчитаться с лекарем за последний визит:

- Премного, голубчик, благодарна, больше тебе уж не придется меня пользовать...

Велела звать священника. Исповедовалась и причастилась. И опять же сама расплатилась и со священником:

- Спасибо тебе, батюшка, а уж за панихиды по мне расплатится с тобой сынок.

Я плакал, а она... Она не плакала.

- Полно, незачем убиваться, у всех один конец, - сказала матушка. Университет ты закончил, поступишь на службу, авось и до генерала дослужишься, - пошутила она. - Только жену себе выбирай не за красоту, а за доброту.

Она откинулась на подушку, велела подать со стены дагерротип мужа - был он на нем снят еще до женитьбы, когда служил в полку офицером. И так, умудряясь удерживать портрет в руках и поглядывая на него, она отошла в вечность.

Ну вот, сижу я после похорон в ее спальне и размышляю. Кто я есть? Мелкопоместный помещик. Не знаю, есть ли в России более жалкая категория людей, чем мелкопоместные дворяне. Сами работать не умеем, принудить работать на себя некого, состояние аховое. Мы для того, собственно, и учились, чтобы заполучить какую ни на есть службу.

Свое имущественное положение пришлось выяснять с помощью Николая Матвеевича, верного матушкиного управителя, оставшегося у нас в старостах и после отмены крепостного права. Матушка ему доверяла, вел он хозяйство, как она говорила, по совести. Угодий у меня оказалось всего десятин триста, сюда входили и пахотные земли, и лес, и ни к чему не пригодные пустоши. Из недвижимости - обветшалый дом с надворными постройками и старый яблоневый сад. А из движимого имущества - десятка четыре лошадей и коров и разная мелкая живность. Все это под управлением Николая Матвеевича приносило до двух тысяч годового дохода. По моим прикидкам, матушка, однако, расходовала больше. Когда я поинтересовался, где она доставала средства, Николай Матвеевич разъяснил, что она помаленьку продавала то лес, то пахотную землю, сводя таким образом концы с концами.

- Что же ты мне присоветуешь? - спросил я его.

- Дак без службы вам никуда, - ответил тот. - А еще лучше - приискать богатую жену.

Но почему-то ни служить, ни вступать в брак по расчету мне не хотелось.

С моим вхождением в наследство порядки мало в чем изменились в нашем деревенском доме. Бразды правления по-прежнему держала в своих руках Анфиса Ивановна, несменяемая ключница все время, как я себя помню.

Каждое утро начиналось с того, что Анфиса Ивановна входила ко мне в спальню и раздергивала шторы.

- Добрые люди давно поднялись, а мы тебе, батюшка, в третий раз уже самовар разогреваем.

Ее появление разом сгоняло с меня сон.

- Умывайся, молись Богу да иди чай пить, у нас сегодня ватрушечки.

И уходила, чтобы не видеть, молюсь я или не молюсь.

После чая являлся Николая Матвеевич, спрашивал:

- В поле поедете али как?

Но я вполне полагался на Николая Матвеевича, да и в поле меня не тянуло. Я слонялся по комнатам, выходил на террасу, спускался в сад, срывал какой-нибудь цветок и возвращался в дом. Шел в кабинет штудировать Гегеля, читал газеты. Батюшка мой получал "Московские ведомости". Верная его памяти, матушка выписывала эту газету и после его кончины. Раз в неделю за свежими номерами посылали в почтовую контору верхового, поэтому я находился в курсе европейских событий.

А события происходили такие, что захватывало дух. Я был молод, жаждал действия, и мне начинало казаться, что Европе без меня не обойтись. У всех моих сверстников существовал лишь один идеал - служение человечеству. Изо всех героев нашего времени мне более других импонировал Байрон. Размышляя о Байроне, я понял, что, только погрузившись в стихию доброго и активного действия, можно избавиться от безнадежной тоски, порождаемой одиночеством... Я искал свой путь.