Борис Лазаревский - Сирэн

На втором пути стоял длинный товарный поезд, часть его была внутри освещена, и там виднелись силуэты людей. Поезд был воинский с возвращавшимися после службы домой кубанскими казаками-пластунами.

В последнем вагоне они сидели целым рядом, свесив ноги, и пели.

Один голос, удивительно высокий и звенящий как стальная струна, начал:

А хор, небольшой и негромкий, тихо вступил:

И весь его снова покрыл один звенящий голос словами:

и сразу стих, точно уплыл к звёздам.

Робустов слыхал этот мотив и раньше, но теперь не узнал его. Нотного, искусственного, шлифованного в нём ничего не осталось. Пели, точно в самом деле обращаясь к ветру, просили его слетать домой и верили, что он их слышит.

Начали другую, — весёлую, с присвистом и позвякиванием тулумбаса, но монотонную, без остановок между куплетами, и вдруг смолкли.

— А шоб воны подурилы, дви станции зосталось, та ни як не довезуть, — проговорил чей-то грубый голос, закашлял и затем послышался плевок.

— Живи будем — дойдем, — ответил другой.

— Вот, если бы они ещё раз спели эту первую песню, — сказал Робустов.

— Я не понимаю по-малороссийски, но мотив необыкновенно красивый и грустный, — отозвалась Сирэн.

Далеко на пути за красным огнём семафора показались три ясных дрожавших точки поезда, которого ждали. Ударили второй звонок. Робустов снова помог Сирэн войти в вагон.

— Нужно пойти представиться маме, чтобы она не подумала, что я осталась, — сказала она, ушла и через минуту вернулась.

— Ну что? — спросил Робустов.

— Ничего, просила только долго не оставаться на площадке.

Три фонаря приближавшегося поезда выросли в огненный треугольник, а красный огонь на семафоре вдруг стал белым. Наконец, прохрипел мимо паровоз, и замелькали освещённые окна. Сквозь гул подходившего поезда едва можно было расслышать третий звонок и свистки. Вагон легонько дёрнуло, и он поплыл всё скорее и скорее.

— Вот, — сказал Робустов, — встретились мы с вами, а завтра распрощаемся и, пожалуй, никогда больше не увидимся. Да, так вот что: хотелось бы мне, Сирэн, знать, кто из нас считает себя счастливее, и кто на самом деле счастливее, не в данный момент, а вообще.

— Что это вам пришло в голову. Вы — мужчина, вы самостоятельнее, следовательно, ваше счастье у вас в руках. Я — женщина, мне приходится считаться с массою условностей, от которых меня не спасут ни мама, ни деньги, никто, и эти условности всегда будут мне отравлять лучшие минуты жизни…

— Значит, вы думаете, что я счастливее?

— Конечно.

— Нет, Сирэн, нет, — ответил Робустов и подумал: «Это хорошо, что она не требует, чтобы я называл её по отчеству». — Правда, мужчина самостоятельнее женщины, но условности давят его ещё больше, чем женщину. Вот я, например, считаюсь честным человеком, а принуждён всю жизнь лгать, вернее, никогда не быть вполне искренним. Если я в судебной речи скажу, что защитник знает ещё лучше меня, какой мошенник его клиент, но защищает его только из-за денег, — меня остановят, будь это сама святая истина. Если я приду в гости к члену суда и солгу ему, что давно не был, потому что болел, — это ничего; если же я скажу, что в его семье мне невыносимо скучно и ходить туда противно, — меня сочтут за невежу и, пожалуй, за сумасшедшего… У меня часто является непреоборимое желание, ну хоть в течение одного часа говорить искренно обо всём, что думаешь и что чувствуешь… Кажется, если бы это было возможно, то получилось бы такое громадное удовлетворение, которое и описать трудно. И каждый раз я себя сдерживаю и заставляю или молчать, или говорить о самых обыденных вещах. Потому что завтра же, когда у меня изменится настроение, я с ужасом буду думать: «вот я лучшие мои мысли поверял существу, которое из всей моей исповеди вынесет впечатление, что я — психопат, и что мне скучно жить». С женой я ещё мог бы быть откровенным, с товарищами же или с родными — никогда. Но и жене многого нельзя говорить. Вот, например, я не могу ей сказать, что, когда помогал вам сойти на платформу и на одну секунду взял вас за талию, — я пережил чудную минуту. Она поймёт, что этим я не изменил ей, но всё-таки это её встревожит. Самое ужасное в моей жизни — это вечное ощущение нравственного одиночества… После университета я сейчас же поступил на службу. Сначала пришлось путешествовать по всяким захолустьям, то в качестве защитника, то в качестве исполняющего обязанности следователя, когда настоящий следователь уезжал в отпуск. Затем я женился и сам стал следователем. После рождения первого ребёнка жене уже не было времени со мной разговаривать или у неё были расстроены нервы, и говорить с ней — значило её раздражать. Нас поселили в очень глухом местечке. Из интеллигенции там жил доктор, который считал меня только чиновником и человеком, который глупее его, и потому мы с ним никогда не говорили по душе. Жил там ещё пристав, который считал меня умнее себя, и поэтому мы с ним тоже никогда и ни о чём не говорили, а только иногда играли в винт… Будучи студентом, я был знаком с одним выдающимся писателем, необыкновенным, чудным человеком. Зная, что я увижу его, я волновался как перед встречей с любимой женщиной, и мечтал о том, как я раскрою перед ним всю свою душу, но, встречаясь с ним, я всегда смущался и говорил не о том, что хотел сказать, а о пустяках, или был неискренен. Эта боязнь, что в следующий раз мне будет перед ним стыдно за всё то, что я сказал, и тут портила дело.