Борис Лазаревский - Всевочка

то мне показалось, что она сошла с ума. Потом я пришла к другому заключению, что, пожалуй, Домаха нормальна, а все мы сошли с ума. Всевочка, спасибо ему, не показывался.

В следующую субботу, вечером, я вошла в комнату к маме и, в первый раз в жизни, совершенно откровенно рассказала ей о том, что случилось неделю назад, и рассказала, как невыносимо тяжела для меня любовь Всевочки. Также в первый раз в жизни я попросила у неё денег на поездку в Москву, чтобы пожить у тётки и попытаться поступить на курсы.

Мама поняла меня. Я положила голову ей на колени, а она тихонько гладила меня по волосам. Ничто не отнимало у меня матери и раньше, но я с четырнадцати лет стала дикой и боялась всякого выражения чувства. Хорошо мне было в этот вечер с мамой. Должно быть, душа моя прощалась с родным домом. Каждая вещь в её комнатке запоминалась особенно ясно.

Огромные связки грибов в углу, выцветшие фотографии в круглых деревянных рамочках, оклеенный золотой бумагой артос перед потемневшими иконами, — всё это теперь кажется особенным, единственным в своём роде, а тогда казалось ненужным и неинтересным.

Я уехала через два дня. У тёти не было детей, и она приняла меня так радостно, как я не ожидала. Немного отдохнув, я начала осматривать город и каждый день находила что-нибудь новое, очень интересное. Третьяковская галерея и театры меня очаровали.

По воскресеньям у тёти собиралось довольно большое общество и молодых, и старых людей. Бывали тут и журналисты, и настоящие писатели, и художники, и военные. Я прислушивалась к разговорам и наблюдала отдельных личностей, и мне приходило в голову, что если вдуматься во внутреннюю жизнь местной интеллигенции, то сейчас же станет понятным, почему сюда — в Москву так рвались чеховские три сестры.

Одно было горе — мне не удалось поступить на курсы; но я решила дождаться следующего учебного года, а пока нашла себе урок в двадцать пять рублей. Этими деньгами я платила тёте за обед, и на совести было весело.

У тёти же я познакомилась со своим мужем Колей. Он был офицер, и это сразу не расположило меня к нему. Шпоры напоминали Всевочку. Тем не менее мы с Колей разговаривали и с каждой новой встречей всё дольше. На меня произвело сильное впечатление его замечательно простое и замечательно ясное доказательство того, что ум и глупость, симпатичность и несимпатичность человека, в подавляющем большинстве случаев, не зависят от его профессии. Я согласилась с этим, но с этого момента начала считать всех артиллеристов умными, потому что Коля был артиллерист.

Затем он убедил меня, что на тот и на другой путь ставят людей, не сами они себя, а воспитание и вся их прошлая жизнь. И хвалить человека за то, что он — присяжный поверенный, а не чиновник, так же нелепо, как и бранить кого-нибудь за то, что он — брюнет, а не блондин. Что каждый находится в колоссальной зависимости от наследственности и денег… И только исключительные индивидуальности могут с этим не считаться, а большинство при неблагоприятности этих условий погибает как мухи без света и тепла…

Я рассказала ему о Наде и Всевочке, — о том, что они мне несимпатичны. И снова Коля доказал мне как дважды два четыре, что Надя со всем её характером есть результат тех условий, которые окружали её с момента зачатия и до настоящего дня.

Прав был Коля или не прав, но слушать его слова мне было очень приятно как хорошую музыку.

После Рождества мы решили повенчаться. Так и сделали.

С тех пор, как я вышла замуж, у меня было тяжело на душе только три раза. В конце января я получила телеграмму о смерти отца. Благодаря гололедице и заносам, она попала ко мне в руки, когда я уже не могла поспеть на похороны. Весной мама написала мне, что наша усадьба и земля проданы с аукциона, и в остатке на долю её и Нади получилось только три тысячи рублей. После Пасхи Надя с мамой тоже переехали в Москву и наняли себе крохотную квартирку на Щипке. В сентябре умерла и мама, и Надя стала жить у нас.

О Всевочке мы с ней никогда не говорили, точно молчаливо условились об этом.

Слава Богу, он перестал мне писать совсем, а только снился. Когда я говорила об этом мужу, он мотал головой и добродушно улыбался.

Я была глубоко убеждена, что не увижу Всевочку уже никогда. И вот теперь, через три года, где-то на краю света, в Никольске, Всевочка опять сидел возле меня. Ужасно это было странно…