Борис Лазаревский - Умершая

— Послушайте, ведь счастье и веселье это не одно и то же?

— Нет, — ответил я.

Дети привыкли к ней как к родной. Прислуга её обожала. Мы с женой, оставаясь вдвоём, часто и подолгу говорили о Вите. Денег тогда у нас было совсем мало, жилось трудно, но ни тоски, ни горя не чувствовалось.

Я помню, как в конце июня мы провожали Витю на вокзал. Ночь была тёплая, звёздная. Фаэтон катился с горы быстро. Я сидел на переднем месте, а против — Витя и жена. На коленях у меня лежал какой-то чемоданчик, и я положил на него руку. Не говорилось. Казалось, что прощаемся навсегда. Пошёл тихий, едва заметный дождик. Вдруг я почувствовал, что среди холодных капель на мою руку упала одна горячая как кровь. Я поднял голову и при свете фонаря увидел, что Витя плачет. Меня передёрнуло, и я крепко сжал губы, чтобы не разрыдаться и самому. В вагоне она уже смеялась и без умолку говорила, только голос у неё был немного сдавленный.

** октября 1903 года. Совсем неожиданно меня послали в командировку на север, и я решил, что заеду хоть на один день в тот город, где живёт Витя. Четыре месяца я не слыхал её голоса, а казалось будто целый год. Она почти не писала нам, если не считать одного открытого письма с изображением бубновой дамы…

В зале огромного чужого вокзала было чересчур людно, накурено и пахло говяжьим жиром, а моя грудь дышала бодро и радостно как будто ранним утром в сосновом лесу. Досадно было только на артельщика, который взял багажную квитанцию и долго не возвращался.

Извозчичьи дрожки подпрыгивали по булыжной мостовой, от которой я давно отвык. Было холоднее, чем у нас в январе, и всё-таки настроение моё не падало. „Сейчас увижу Витю, сейчас услышу её смех“, — думал я.

И действительно увидел, хотя смеха и не услыхал. Она немного смущённо ответила на мой поцелуй и села. Первое, что меня удивило, — это причёска Вити: волосы были приглажены на самые уши и спереди тщательно завиты точно у продавщицы сельтерской воды. Личико всё вытянулось и побледнело. У нас она была загорелая, с искрящимися глазами. Теперь эти глаза как будто припухли, и под ними легли две тёмные полосы.

Мамаша и две тёти смотрели на меня с большим любопытством. Сначала как-то не говорилось. Перешли в столовую пить чай. Тётя Женя спросила меня, имеет ли основание слух, что скоро все университеты будут переименованы в арестантские роты. Я ответил, что имеет. Мамаша и тётя Аня благоговейно перекрестились.

Вдруг все они засуетились. В комнату вошёл и поздоровался со мною красивый молодой человек, — пухленький блондин. Он что-то промычал и сел… Я сразу понял, что это их квартирант и, может быть, жених Вити.

— Как хорошо, что вы уже окончили университет! — сказала мамаша и подвинула к нему сливки.

— А что?

— Да вот говорят, скоро все университеты будут переименованы в арестантские роты.

— Аа… — лениво протянул молодой человек и стал пить чай.

И по движениям, и по манерам его было видно: во-первых, что здесь он чувствовал себя более, чем дома, и, во-вторых, что он уже давно привык ничему не удивляться. Он выпил ещё стакан, вытер салфеткой усы и, посмотрев на Витю, лениво произнёс:

— Если вы наденете коричневую юбку, я с вами сегодня в театр не пойду.

Потом он поднялся со стула, раскланялся и ушёл в свою комнату. Тёти переглянулись, Витя опустила глаза. И в этот момент я вдруг понял, что он никогда Витю не любил и жениться на ней не хочет, а только будет забавляться, пока это ему не надоест. Казалось мне также, что Витя представляется ему лишь одним из удобств этой квартиры, не больше, и чувствует он себя здесь как сытый кот на тёплой лежанке. Вряд ли он вообще понимал, что значит любить…

В этот вечер мне удалось побыть наедине с Витей не больше десяти минут. Она собиралась в театр.

— А где Люба? — спросил я.

— Не знаю.

— Как не знаешь?

Витя подумала, поджала губы, покачала головкой и лениво ответила:

— Она теперь связалась с какими-то жидами и живёт там… Учит детей что ли…

— И гулять вы уже вместе не ходите?

— Нет.

Я вспомнил озабоченное лицо Любы, её вылинявшую фетровую шляпочку, старые ботинки, потом посмотрел на выхоленные руки Вити, на её причёску и понял, что близость между ними кончена навсегда. У одной от тяжкой жизни будут развиваться мозги, у другой от лёгкой — всё остальное. Одна обратилась в рабочую лошадь, другая — в скаковую, и судьба уже никогда не запряжёт их в одно дышло.

На другой день я опять ехал на вокзал, так же как и вчера не обращал внимания на погоду и думал о Вите, и всё мне казалось, что она заболела чахоткой, которая хоть и нескоро, но непременно окончится смертью.