Борис Лазаревский - Умершая

Тётя Аня любит больше всего романы и в книгах, и в жизни. На примете у неё всегда есть две-три пары, за ходом любви которых она следит с величайшим интересом. Обе тёти — девицы, но чувства материнства им очень хорошо знакомы, и только к старости они перестали любить детей. Тётя Женя — худая и с довольно густой растительностью на подбородке. Тётя Аня — толстенькая и без растительности. Вот и всё о „душе“ этого дома.

Один брат — коммерсант и любит хорошие ботинки, — больше о нём ничего нельзя сказать. Другой только что отбыл воинскую повинность. Это добродушный человек с большими усами, он или пьёт пиво где-нибудь в ресторанчике, или сидит дома. Он любит слушать, что говорит Витя, и после каждой её фразы непременно произнесёт: „Ай да и здорово!“ По словам Вити, при этом она всегда испытывает как будто бы сильный удар по затылку. Есть у Вити ещё старшая сестра. Она замужем и как мама любила когда-то всё прекрасное, но теперь вместе с мужем поняла, что это прекрасное не в искусстве и не в борьбе за общее человеческое счастье, а в тёплой квартирке и сносном жаловании, и потому счастлива.

Там, где живут родные Вити, нет моря, а у нас оно в двух шагах от дома, тёплое, синее, сверкающее. Витя любит смотреть на него, и тогда её глаза делаются ещё прекраснее. В комнате Витя или возится с моими детьми, или играет одной рукой на рояле, или причёсывается перед зеркалом. Читать по вечерам она не может, — говорит, что болят глаза, а днём ей нет времени. Из произведений крупных писателей она хвалит только „Анну Каренину“, зато сочинения Гоголя называет самыми скучными, а новых беллетристов презирает. Вообще в суждениях о литературе Витя — чистейший анархист-индивидуалист. Иногда мне хочется узнать её взгляды на добро и зло. Но сколько и как я с ней об этом ни разговаривал, так ничего и не добился. Добро — то, что приятно, а зло — то, что неприятно, вот и всё.

Я бы никогда не стал задавать Вите таких вопросов, если бы не замечал в её глазах глубокой, настоящей грусти. „О чём она?“ — спрашиваю я тогда самого себя и не могу ничего ответить. Может быть о своём возлюбленном? Но я его хорошо знаю. Как и младший брат Вити он любит хорошие ботинки, высокие воротники, собственное спокойствие и ещё чисто дворянскую забаву, — охоту. О таких людях так не тоскуют. К ним девушек тянет по большей части инстинктивно. На вопрос, почему тянет, они могут только ответить: „Потому что он чистенький, потому что он весёлый, ну и ещё… и ещё не знаю почему“.

Витя грустит иначе. Её глаза будто спрашивают, зачем люди, среди которых она выросла, видят счастье только в деньгах, в хорошей еде, в чтении продажных газет, и разве это счастье? И как они могут испытывать довольство, если кругом сплошное страданье?

Я помню несколько её писем. Они всегда на очень маленькой бумажке, написаны неграмотно и карандашом. Каждый такой листочек — это стон человека, которого жизнь заставляет проводить и дни, и ночи в подвале, где пахнет грязным бельём и плесенью, в то время, когда его измученные лёгкие просят чистого, свободного воздуха…

Я всегда угадываю, когда Витя печальна, — тогда она поёт. Голос у неё несильный, но проникновенный, лирический, а музыкальный слух чудесный. Репертуар Вити невелик. Лучше всего у неё выходит ария Полины из „Пиковой дамы“…

Я сижу у себя в кабинете. Жена на другом конце моего стола читает. Дверь в следующую комнату отворена. Там уже темно. Бледно-зелёный свет луны освещает верхушки стульев, блестит на крышке рояля и ласкает Витину головку с распущенными волосами. Аккорды рояля звучат под её руками немного по дилетантски. Но когда вступает и её задумчивый голос, то слушаешь всю музыку с огромным наслаждением…

Витя любит пение и Чайковского так же, как я — художественную литературу и рассказы норвежского писателя Кнута Гамсуна. Кстати — у Вити теперь нет подруг, есть приятельницы, но это не друзья… Я пишу „теперь нет“, потому что в прошлом у неё такая подруга была, и я её знал. Мне до слёз больно вспоминать об этой девушке. Звали её Люба, но о ней потом…

Не хуже, а может быть и лучше арии Полины выходят у Вити „Коробейники“. И мелодия простая, повторяющаяся, и слова всем известные, но в общем получается что-то душу надрывающее и прекрасное как творчество.

Редко, раз в месяц, не больше, Витя разговаривает на темы о своей личной жизни. На парадном крыльце у нас три ступеньки. Часов в одиннадцать вечера на улице уже не бывает ни души, и двери можно открыть настежь. Точно снег лежит мягкой пеленой известковая пыль. Ласково блестит море. Из-за каменного забора видны силуэты деревьев, и молчаливо торчат тёмные силуэты двух кипарисов. Вот слышно, как на другой стороне бухты охает под сводами туннеля паровоз, — это ушёл на север почтовый поезд. И опять совсем тихо, — маленький, многострадальный город уснул до утра.