Николай Лейкин - На хрен да на редьку, на кислую капусту

Вторник Фоминой недели. Радоница. Православные поминают на могилках родственников.

— Федор Аверьянович! Федор Аверьянович! Милости просим! Зайдите на наши могилки излить ваши заупокойные чувства! — окликает сибирка идущего по мосткам жирного и важного на вид купца и распахивает перед ним калитку палисадника. — Мы в вашем разряде были и вашим сродственникам поклонялись. Сделайте и нам эту самую ответную учливость.

Жирный купец, не снимая с головы картуз, кивнул головой, остановился и колеблется: зайти или нет. Жена его вопросительно смотрит ему в глаза. Сибирка слегка заплетающимся от выпитого вина языком продолжает:

— Господи, да неужто мы прокаженные, что вы боитесь! Оно хоша мы и приказчики, но все-таки люди и завсегда можем хозяев уважать. Конечно, наш усопший тятенька, приявши в Бозе кончину праведную, вам по векселю не заплатил, но все-таки супротивность иметь на покойников большой грех. Извольте хоть у отца протопопа спросить. Отец протопоп! — кричит сибирка, завидя идущего вдали священника, и машет ему рукой.

— Чего ты орешь-то, оглашенный! Я и так зайду! Только публику в искушение приводишь! — говорит купец. — Ну, чего мораль заводить при народе? Сейчас остановятся и начнут звать. Право, оглашенный!

— Оно хоша я и оглашенный, а вера во мне крепка, то есть так крепка, что с хозяевами поспорю!

— Что ж, зайдем к ним, — уговаривает купца жена. — Милосердие прежде всего на свете. Вот хоть разбитое яичко им в могилку закатаем. Зачем такую борзость духа показывать?

Купец пропихнул в палисадник жену и зашел сам. Сидевшие в палисаднике женщины засуетились и повскакали с мест. Кто начал вытирать рюмку, кто резал пирог.

— Вот в этом самом месте тятенькин прах покоится, а по углам у нас невестки да младенческая мелочь погребены, — указала сибирка. — Но прежде позвольте мне вам такое противоречие сделать: тятенька наш при живности своей никогда не был подлец, а что они после своей смерти денежную совесть не оправдали и по векселю вам не заплатили, то сие от тех карамболей происходит, что оная смерть последовала за питием чая, так как они скоропостижно… А честности у них было хоть отбавляй.

Купец подбоченился.

— Так-то так. Пой соловьем, авось дурьи уши найдутся, — произнес он. — Но отчего же ты, сын почтительный, и гривенника за рубль по отцовскому долговому обязательству мне не предложил?

— Мы люди махонькие, еле себя и старушку няньку кормим, а после смерти тятеньки всего и живота-то осталось: петух да курица, крест да пуговица — вот и весь евонный рогатый скот с медной посудой. А что до денежного истиннику, то даже погребение совершали на счет енотовой шубы. Стул о трех ногах да рваную сибирку вам в уплату по векселю не предложишь. Сунулся бы к вам с таким ультиматумом, так, пожалуй, и загривочное награждение мне учинили бы при вашей строгости.

— Загривочное-то награждение тебе и посейчас следовает, — вспыхнул купец. — Шампанское с цыганками пить умеешь, ананасы им дарить в силе, а насчет отцовских долгов…

— Федор Аверьянович, что вы! При маменьке-то и при супружнице вашей… — остановила его сибирка и, кивнув на женщин, прибавила: — Они в шестом месяце беременности. Долго ли до греха? Вдруг ваши слова за настоящий манер примут? Сейчас ревность…

— То-то, ревность! Не любишь правду-то.

— Федор Аверьяныч, оставь! Ну, полно, смерись, брось. Ведь на загробное поминовение пришел, — дергала купца за рукав жена.

Купец успокоился и поклонился женщинам. Сибирка подала ему рюмку.

— Пожалуйте вот мадерного хереску… Самый сногсшибательный. Яд — насчет крепости. С полбутылки сатанеешь, — предложил он.

— Иностранным иноверческим вином православного человека не поминают, — произнес купец.

— В таком разе хрустальным настоем позвольте просить. Мы и простячку сумели в чайничке протащить. Пожалуйте, вкусите с миром! Маменька, где у нас простяк? — крикнула сибирка.

Старушка в ковровом платке на голове схватила чайник и нацедила из него купцу рюмку водки, низко-пренизко поклонившись. Купец снял картуз.

— Как отца-то твоего звали? — спросил он.

— Господи! Опять оскорбление нашему чувствительному сердцу! — всплеснула руками сибирка. — В жизнь не поверю, чтобы вы тятенькино богоспасаемое имя запамятовали. Человек вам четыреста пятьдесят рублей по векселю должен остался, а вы имя его спрашиваете.

— Не хорохорься! Не хорохорься! Печенка с сердцов-то лопнет! Ты думаешь, что у меня только и долгов, что за твоим отцом! Делов-то страсть! Помню, что был Запайкин по фамилии, а имя забыл.