Вячеслав Подкольский - Граммофон

— Ну, карош, пойду, — смилостивилась, наконец, madame Кунце, и задала необходимый дополнительный вопрос, — боль давно началься?

— Часа два, я думаю.

— Ну, ещё не скоро. Ви поджидайте, я покормлю собачек… — Эй, Маша! — крикнула она. — Приноси сюда молеко и хлеб!

Костерина ударило в пот, и он не удержался не заметить:

— Господи! Да это уж потом бы… Не сдохнут они у вас!

Акушерка строго посмотрела на дерзкого почтальона и внушительно сказала:

— Шифотный тоже кушать хочет. Сядьте здесь! — позвала она его в гостиную и указала на стул, а сама присела к столу, на который прислуга поставила кувшин молока, белый хлеб и три мисочки. Она стала аккуратно резать на мелкие кусочки хлеб, ласково разговаривая с собаками. — Сейчас пусеньки будут кусеньки!

Несчастный молодой муж сидел как на иголках. Наконец, он не выдержал и, чтобы ускорить дело, отчаянным голосом заявил:

— Позвольте, мадам, я покормлю их… Я очень люблю собачек!

Этот тон тронул акушерку. Она торопливо дорезала хлеб, налила молоко и, оставив собак, начала собираться.

Минут через двадцать Костерин, идя впереди, вводил акушерку в ворота почтамтского двора.

— Сюда пожалуйте-с! Здесь осторожнее, не оступитесь… — предупредительно указывал он ей дорогу.

Когда они вошли в коридор, почтальон забежал вперёд и, отворив дверь в свою комнату, таинственным шёпотом сообщил:

— Всё ли готово? Акушерка пришла!

Ответом ему был отчаянный крик роженицы.

— Сюда, сюда пожалуйте! — указывала акушерке дверь одна из соседок-почтальонш. — Уж так-то мучается, так-то мучается, бедняжка! Я посоветовала богоявленскую свечу зажечь перед образом…

В это время подоспела дежурившая у больной другая соседка Дарья Ивановна, которая помогла акушерке раздеться. Madame Кунце неторопливо осмотрелась кругом, равнодушно взглянула на пациентку и властно распорядилась:

— Приготофить горячий вода, и лишний мужчин вон отсюда!

Костерин безропотно вышел в коридор и стал дожидаться у двери. Дарья Ивановна, захватив самовар, побежала ставить его в общую почтальонскую кухню и заметила мимоходом Костерину:

— Чего вы тут стоите? Идите хоть в «холостую», можно будет, так позовём.

Тот беспрекословно повиновался и побрёл в «холостую». Дорогой до его слуха долетел нечеловеческий крик жены. Убитый, трясущийся, войдя в «холостую», он беспомощно опустился на первый попавшийся стул. Здесь все уже успели заснуть, кроме Кузьмича, который, несмотря на свою внешнюю суровость, по природной доброте своей страдал не менее самого Костерина.

Он подошёл к молодому человеку и, положив ему руку на плечо, стал утешать его:

— А ты полно тужить! Всегда так бывает. Самим Господом положено: в муках будешь рождать детей своих.

— Уж очень она кричит, дяденька! — со слезами на глазах сказал Костерин. — А, ну, как умрёт?

— Полно-те чудить-то! Что она первая что ли? Все рожают, да не умирают… Уж такое женское положение.

Так в этих утешениях прошло часа три. По временам то тот, то другой выходил в коридор, но кроме стонов родильницы ничего не слыхал. Ночь тянулась мучительно долго. Минутами обоим страшно хотелось спать, но что-то тупое, тяжёлое не давало забыться. Наконец, раздался церковный благовест. Звонили к ранней обедне. Кузьмич набожно перекрестился. В эту минуту дверь «холостой» тихонько отворилась, и в неё просунулась голова Дарьи Ивановны. Оба почтальона поспешили в коридор. Чинно кланяясь Костерину, Дарья Ивановна необыкновенно торжественным голосом провозгласила:

— Честь имею поздравить вас с новорождённым сыном!

На молодого человека нашёл точно столбняк, и он не мог ничего ответить.

— Ну, брат, поздравляю тебя! — вывел его из этого состояния Кузьмич, радостно обнимая товарища.

— А мне теперь можно туда войти? — счастливо улыбаясь, спросил позволения у Дарьи Ивановны Костерин.

— Можно, можно, идите, посмотрите на сынка-то! Уж и мальчишка, — отродясь такого не видала! — воскликнула она с обычным в таких случаях бабьим восторгом.

Через час ликующий Костерин, уже одетый по праздничному, снова явился в «холостую» и изливал свою радость пред проснувшимися товарищами:

— Ну, и сынка же мне Бог дал, братцы, просто прелесть! Кем-то только будет он?

С минованием опасности, Кузьмич опять надел на себя свою личину сурового обличителя и довольно бесцеремонно обрезал молодого отца:

— Чему, дурак, радуешься? Вот погоди: через пять лет у тебя их пятеро будет!.. Посмотрю я, как ты тогда запляшешь!