Вячеслав Подкольский - Лишние

Дом покойного купца Зайцева находился не очень далеко от кладбища, так что ехать пришлось недолго. Когда последняя линейка с Ермилычем и его достойной спутницей подъехала к дому, все остальные гости, ехавшие впереди, уже вошли, только одна бойкая старушка-распорядительница, раздававшая на кладбище милостыню, рассчитывалась с извозчиками.

— Иди в заднюю половину! — обратилась она, увидев богаделенку.

— Уж не извольте беспокоиться: мы люди маленькие, нам где-нибудь!.. Вот старичок ещё тут… — заикнулась было та про своего приятеля.

— А ты иди, иди!.. Без него много, всех не накормишь!.. — уже далеко не ласково отрезала распорядительница.

— И то верно, матушка! Кто их знает? — подобострастно согласилась старушонка и обе ушли в дом.

— Ах ты, целовальница проклятая! — ехидно прошипел ей вслед Ермилыч, оставшийся без приглашения. — Жди теперь… отдам я тебе долг за сороковку… Тоже приглашает: «Меня, — говорит, — знают!» А самое чуть не в шею! И та язва! Ишь ты, какой церемониймейстер нашёлся!.. А я вот возьму да и пойду!

Ермилыч поправил картуз, плохо державшийся поверх подвязанного на голове платка, и храбро перешагнул калитку.

Дальнейшие его шаги были уже не так уверенны, а дверь он отворил совсем робко и не вошёл в неё, а пролез бочком, весь съёжившись. В передней в эту минуту никого не было, и Ермилыч по коридорчику прошёл в большую кухню, наполненную запахом растопленного масла и отчаянным шипением поминальных блинов, которые с необыкновенной ловкостью и живостью снимала со сковородок толстая пожилая женщина; другая, помоложе, и малец из приказчиков с не меньшей живостью уносили их в комнаты, откуда доносился сдержанный говор; две другие стряпухи возились с жестяными формами, вытряхивая кисели на блюда. Все пятеро в тумане кухонного чада казались какими-то силуэтами людей, и так были все проникнуты исполнением своих обязанностей, что совершенно не заметили вошедшего Ермилыча.

— Дозвольте, достоуважаемые госпожи, погреться! — решился он наконец подать голос.

— Из богадельни я, — продолжал Ермилыч. — А по званию своему — из чиновников…

— Так вы бы за столы пошли… — посоветовала ему стряпуха.

— Смиренен я, матушка… Пожалуйте парочку блинков. Я и здесь помяну новопреставленного…

Стряпуха шлёпнула со сковородок три горячих блина на тарелку и, густо полив их маслом, подала старику.

Ермилыч поклонился и присел на скамейку.

— Что же вы старичка-то так сухо угощаете? — ввернул своё слово появившийся из комнат малец. — Вот я сейчас ему лампадочку вынесу!..

Выпив принесённый стаканчик водки и доев блины, гость приободрился и взял тоном выше:

— Что же я тут, в самом деле, сижу? Пойти и мне в горницы…

— Проходи, дяденька, проходи! — опять помог ему расторопный малец, добавив, — ведь, как говорится, чем гостей больше на поминках, тем чести больше покойнику!

— Я сейчас, сейчас!.. — засуетился Ермилыч, отворачиваясь к стене и доставая из кармана засаленную бумажку, в которой оказалась завёрнутой потемневшая серебряная медаль на старенькой, красненькой ленточке. Приколов её на груди, он поправил очки, снял платок с ушей и бодро отправился за мальцом в горницы.

Увидя свою товарку, смиренно сидевшую у ближайшего к двери конца стола, Ермилыч немедленно отвернулся от неё, но, встретив упорно устремлённый на себя взгляд чёрных, острых глаз из-под нависших бровей старика, с длинными до плеч волосами, сидевшего на противоположной стороне стола, опять съёжился и, резко изменив направление, присел рядом с товаркой и шёпотом спросил её:

— Начётчик-то этот как здесь?

— Ведь ты знаешь, Зайцевы-то придерживаются немножко старинки… Так он над покойником псалтырь читал… — ответила старушонка и спросила, — да ты что сробел?

— Ведь знаешь, как он меня жалует… Ябедник первостатейный!

— Так ты сиди смирненько, чтобы он тебя не заметил…

— Да, как же! Я как вошёл, так он меня чуть глазами не съел!.. Э-э, да всё равно! — с каким-то отчаянием решил Ермилыч, разглядывая стол, уставленный едой и питьями.

Он с жадностью набросился на еду, отдавая предпочтение спиртным напиткам. Товарка несколько раз дёргала его за рукав и толкала ногой, напоминая о воздержании, но Ермилыч только огрызался. Она перестала и лишь изредка укоризненно покачивала головой.

Скоро в соседней комнате, где поминали покойника священники и почётные гости, послышалось провозглашение «заупокойной чаши». Запели «Вечную память», и все, сидевшие в задней комнате, поспешили туда. В толпе к Ермилычу приблизился старик с нависшими бровями и строго спросил его: