Федор Решетников - Ставленник

Егор Иваныч напомадил волоса, надел белую манишку и пошел в церковь уже во время херувимской и там сквозь густоту людей гордо пробрался в алтарь, так что многие стали в недоумение: кто это? Полгорода уже знали, что приезжий семинарист, жених протопопской дочери, будет сегодня сказывать проповедь. Поэтому народу собралось более обыкновенного. В этот день должен быть царский молебен, и потому священники изо всех церквей собирались в собор.

Вышел Егор Иваныч в стихаре, в белом галстуке, с причесанными волосами. Он прошел важно, по-протодьяконски, к налою, окинул глазами весь народ и у правого клироса увидал Марью Алексеевну с Надеждой Антоновной. Сердце екнуло у Егора Иваныча, но он взглянул на налой, помолчал, вытащил тетрадку, поправил ее, перекрестился и начал проповедь громко и спокойным голосом, ударяя на каждом слове. Из церкви никто не шел, а народ лез вперед, к налою, к молодому проповеднику. Он читал почти наизусть, изредка поглядывая в тетрадку, а прочие слова говорил, смотря то вправо, то влево. Он замечал, что все смотрели на него, даже невеста с матерью впились в него глазами. Егор Иваныч здесь выдержал проповедь: он говорил, как ни один в этом городе не говорил такой проповеди, — именно, он рассказывал спокойным, ровным голосом. Даже пришедшие из других церквей на молебен дьякона и священники вышли из алтаря, слушали его. Но вот он остановился, облокотился правой рукой на налой и начал рассказ о блудном сыне, примешивая изредка кое-что из современного. В народе шептались, потому что Егор Иваныч не смотрел в тетрадку; шептались и Тюленевы. Когда он стал кончать проповедь, то объяснял тексты священного писания без тетрадки. Он видел, что Марья Алексеевна утирала платочком глаза, а Надежда Антоновна улыбалась.

Когда Егор Иваныч вошел в алтарь, его окружили священники: «Славно! славно вы сказали слово! великолепие какое!..» Протопоп, радуясь, улыбался.

По окончании обедни протопоп был очень любезен и весел. Егор Иваныч подошел к Марье Алексеевне и Надежде Антоновне, поздоровался с ними.

— Ах, как хорошо вы сказали! Я никогда не слыхала такой проповеди, — сказала Марья Алексеевна. — На что Надя не охотница до проповедей, и той понравилось.

— Неужели, Надежда Антоновна…

— Да. Я в первый раз слышала, как вы без тетрадки сказывали. Я думаю, трудно?

— Гораздо легче, чем по тетрадке, — похвастался Егор Иваныч.

— А вы прежде сказывали проповеди? — спросила его Марья Алексеевна.

— В семинарской церкви часто сказывал. Нас пробовали сказывать на рассказ… Эта проповедь, по-моему, не очень хороша, да я не успел составить другую, потому что у меня нет под руками книг, какие мне надо: тетрадки, по которым я сказывал в семинарии и крестовой, я роздал на память товарищам.

Подошел Иван Иваныч. Егор Иваныч рекомендовал его Тюленевым:

— Это мой папаша, Иван Иваныч.

— Очень приятно познакомиться, — сказала Марья Алексеевна.

— Вы, должно быть, любите петь? — спросила старика Надежда. Антоновна.

— Страсть моя!

— Пожалуйте к нам, вместе с Егором Ивановичем, — пригласила старика Марья Алексеевна.

— Покорнейше благодарю. Куда уж мне со старыми костями!..

— Ничего, приходите, — сказала Надежда Антоновна.

«Ну, дело идет на лад», — подумал Егор Иваныч.

Подошел благочинный в рясе и с тростью. Егор Иваныч представил ему отца. Отец подошел под благословение благочинного. Благочинный пригласил его к себе обедать. По выходе из церкви благочинный с женой сел в коляску.

— Папаша, я с вами! — сказала Надежда Антоновна.

— Пройдись пешком с Егором Иванычем.

Надежде Антоновне не хотелось идти пешком, и притом с женихом, но надобно было идти, потому что благочинный уехал. Егор Иваныч в первый раз шел с девушкой, и притом барышней-аристократкой. Он не знал, как занять ее. Однако он начал:

— Надежда Антоновна!

— Что?

— Вы на меня не сердитесь?

— Я… за что?

— За то, что я просил вашей руки.

— Это воля папаши…

— А вы что скажете?

— Я ничего не могу сказать… Воля папаши.

— Знаете ли, Надежда Антоновна, — начал опять Егор Иваныч: — иду я вчерась вечером мимо Егорьевской церкви. Прошел два, три квартала, завернул в переулок. смотрю, повидимому, кажется, дьячок или пономарь ругается из своего дома через улицу с какой-то бабой. «Ты, — говорит дьячок, — бесстыдница, воровка…» Та говорит: «Ты сам вор». — «Кто, говорит, я вор! подойди сюда…» Я прижался у заплота и слушаю, что дальше будет. Что же бы вы думали? Вдруг выбегает на улицу дьячок, перебегает улицу и подходит к тому окну, из которого ругалась баба. Только что он подошел к окну, как оттуда ему что-то вылили в лицо. Дьячок заругался, а стоявшие на улице люди, вероятно мещане, человек с двадцать, такой хохот подняли, что срам, да и только.