Григорий Ряжский - Четыре Любови

- А я не знал, - изумился Лёва. - Надо же...

- Она хорошая, - тихо сказала Люба. - Я не хочу, чтобы мы ее потеряли, ладно?

- Ее Маленькая курицей дразнит, - засмеялся Лёва. - Тоже ладно?

- Я это прекращу, - твердо ответила Люба. - Я это Маленькой больше не позволю.

Опухоль оказалась небольшой и незловредной, однако, как Горюнов ни старался, большую часть левой груди пришлось отнять. Зато ему удалось спасти сосок на оставшейся части, хотя это существенно осложнило операцию. Вернувшись домой из клиники, Люба первые дни рыдала, и Лев Ильич как мог ее утешал. Недели через две швы сняли, и выяснилось, что картина гораздо терпимее Любиных ожиданий. Она немного повеселела и спросила Лёву:

- А ты меня не бросишь теперь? После всего этого?

- Глупая... - ответил муж, - разве тех, кого любят, бросают? - и привлек ее к себе.

- Надо Любашу как-то отблагодарить, - сказала Люба, прижимаясь к мужу. Если б не она, мы про Горюнова этого и не вспомнили бы. Ни про сына, ни про отца...

Следующие три года протекли в семье Казарновских-Дурново без особых примет и возмущений семейной среды. Лёва написал два сценария и один из них случайно продал, чем тайно гордился.

Люба Маленькая заканчивала школу, носилась где-то целыми днями, и добиться от нее чего-либо не мог уже никто. Из домашних она признавала только Лёву, через мать смотрела насквозь, а про бабку порой забывала, почти с ней не пересекаясь.

Люба окончательно пришла в себя после операции и с головой окунулась в работу. Потихоньку она стала об ампутации забывать, но с Горюновым связи не утратила. И тот почему-то часто передавал через Любашу приветы и интересовался, как у бывшей пациентки обстоят дела. Однажды даже, будучи из вежливости приглашен к Казарновским на дачу, на шашлык, не преминул этим воспользоваться и прибыл франтом: в костюме, с цветами, коньяком и шоколадом.

- Душенька! - всплеснула руками Любовь Львовна. - Вылитый отец! Знаете как они с Илюшей дружили? - она взяла Горюнова-младшего под руку и увлекла на самую дальнюю, восьмидесятую сотку. - Голубчик, - с надеждой заглянула она ему в глаза, - а он не оставил случайно после себя каких-нибудь бумаг, записей, быть может, или чего-нибудь еще писчебумажного?

- Он никогда ничего не записывал, - удивился сын. - Он больше выпивал, а этим никогда не занимался. Вы мемуары, очевидно, имеете в виду? Встречи с вашим мужем?

- Не совсем, - не унималась разочарованная вдова классика. - Ему, знаете ли, Илья массу всего рассказывал интересного: замыслы свои, воинские истории, ну и прочее, а? Не оставил? Для переработки...

- Нет, - утвердительно ответил хирург. - Тогда бы это сохранилось, но... Нет...

К концу девяносто седьмого года Люба завершила наконец фундаментальное исследование о частных московских коллекциях и передала рукопись в издательство. Два с лишним года ушло у нее на архивы. Днями она просиживала в тесных архивных комнатках, выискивая уникальные данные на тему истории собирательства живописи и антиквариата московскими купцами и интеллигентами. Не вылезала из архивов Третьяковки, Бахрушинского музея театрального искусства, дважды в неделю моталась в Архив литературы и искусства в самый конец Москвы, на Выборгскую улицу. Материал получился потрясающий: с огромным справочным аппаратом, интереснейшими биографиями и судьбами московских коллекционеров. Лев Ильич был в восторге от успехов жены.

- Люб, я тобой горжусь больше, чем всеми Казарновскими и Дурново с Мурзилкой вместе, - сказал он ей. - Туда б еще, в книжку твою, бабаню нашу зачислить как брильянтового коллекционера, специализирующегося на современном драматическом искусстве. Жаль вот только, что коллекцию никто не видел.

- Ничего страшного, - улыбнулась Люба. - Скоро Геник вернется, в очередной раз в любви ей признается и наверняка будет допущен. А нам потом расскажет, что видел...

Любаша продолжала появляться в доме регулярно, но сперва становилась добычей Любови Львовны. Любаша, конечно, не могла заменить ей новомосковского узника, и так, как с Генькой, об искусстве ей поговорить было теперь совершенно не с кем. Но тем не менее для того, чтобы выговориться, как все здесь хотят от нее поскорее избавиться и желают ее скорейшей смерти, Любаша подходила. Опустив глаза, она выслушивала старухины причитания, произносила необходимые утешительные слова, всегда одни и те же, - на другие у нее просто не хватало фантазии - и, обняв бывшую свекровь, возвращалась к Любе. Ни поначалу, ни впоследствии они никогда не обсуждали Любашины визиты в спальню Дурново. И договариваться об этом им тоже не было нужды.