Надежда Лухманова - Жалость сильнее любви

В один год Кардак состарился лет на десять; он похудел, согнулся, голос его стал звучать глухо, и казалось, что только страстная любовь к детям удерживала его на земле. Женя продолжала жить с ним и вести хозяйство; но в громадной богатой квартире, отделённая от beau-frèr'а [1] брат жены или мужа — фр. целой анфиладой комнат, она встречалась с ним редко, и отношения их были близки только в вопросах, касавшихся детей.

Кардак точно проснулся в годовщину смерти жены, и все, получившие приглашения на ёлку в его доме, были поражены.

— Он хочет, чтобы дети никогда ничего не узнали, — говорили одни. — Это громадное самоотвержение с его стороны, что он не желает великий праздник делать днём страшного горя для малюток.

— Это зверь, у которого нет никакого чувства, — говорили другие.

— Он уже забыл жену, и этот вечер не напоминает ему ничего, — прибавляли третьи.

Ёлка догорела; весёлые, румяные личики детей, их радостный смех, отдельные возгласы восторга ещё наполняли комнату. Бонны, гувернантки и няни завёртывали и увязывали полученные с ёлки сокровища и понемногу уводили их усталых обладателей в детскую, одевали их там и увозили. Мало-помалу квартира Кардака опустела; старшего сына его Жоржа гувернантка увела спать, а сам он, как год тому назад, держал в объятьях свою крошечную совсем уже засыпавшую Люлю; голенькие ручки девочки охватили шею отца, длинные белокурые кудри свесились через его плечо, большие голубые глаза закрылись, и только пунцовый ротик ещё шептал: «Папа, мой папа!» Кардак был ещё желтее, глаза его, впившиеся в девочку, были сухи и мрачны, и только сердце его, никому невидимое сердце, билось и разрывалось от страшной тоски и от любви.

В глубине комнаты, с маленького диванчика поднялась Женя и за нею сидевший рядом с нею Пётр Дмитриевич.

— Все уже ушли… я последний; как-то неловко остаться… Не отложить ли нам разговор с Кардак до завтра?

— Нет, сядьте ещё на минуту, — Женя ласково дотронулась до его рукава, — надо сегодня; завтра, и послезавтра, и целую неделю я могу опять даже не встретиться с Виктором, а я хочу иметь право принимать вас открыто у себя… Мы так давно не виделись; неужели нам нечего сказать друг другу? — и в нежном голосе её звучала грусть и как бы упрёк за ту сдержанность и сухость, которая чувствовалась ею сегодня и в разговоре, и в манере держать себя, и во всём существе любимого человека.

Дойдя до двери, Кардак остановился и, с трудом отведя глаза от ребёнка, всё лепетавшего в полусне свою ласку, обернул голову к быстро подходившей к нему Жене. Девушка поспешила придержать перед ним складки портьеры и, нежно дотрагиваясь губами до кудрей Люлю, прошептала:

— Ты вернёшься сюда, я хотела бы поговорить с тобой… Я и… Погоревский…

Он молча кивнул головою и вышел. Ещё темнее было лицо Кардака, ещё суше горели его глубоко впавшие глаза, и волосатая рука его дрожала, когда он крестил своих детей, засыпавших в их белых кроватках…

— Виктор Александрович просит вас, барышня, с Петром Дмитриевичем пожаловать в их кабинет.

Молодые люди переглянулись.

— Сейчас идём.

Со времени смерти своей сестры Женя ни разу не переступала порога кабинета своего beau-frèr'а.

Громадная комната, к удивлению вошедших, была ярко освещена. В большой люстре, по стенам, даже на всех мелких столиках горели электрические лампочки. Вошедшие сразу очутились в таком море света, который до мельчайших подробностей освещал их туалет и изумлённые, несколько взволнованные лица. Кардак стоял, прислонившись спиной к письменному столу, занимавшему середину комнаты, и лицом ко входным дверям.

— Простите, что я так задержался в вашем доме и позволил себе в такой час ещё просить вас принять меня у себя, но… ваша сестра… потому что Евгения Николаевна уважает вас как родного брата, настаивала на том, чтобы сегодня же непременно, в эту Рождественскую ночь объявить вам нашу… — Погоревский несколько запнулся, — нашу сердечную тайну.

Кардак провёл левой рукой по горлу, казалось, высокий крахмальный воротник был ему тесен и душил его; правой он указал Погоревскому на кресло.

— Виктор! — Женя приблизилась к нему и взяла его за правую руку, раньше чем та опустилась в пригласительном жесте. — Виктор, ты любил мою сестру, — по лицу Кардака прошла судорога, и длинные ресницы его мрачных глаз дрогнули, сомкнулись и поднялись снова, — но меня тебе не было причины брать на свои руки, а между тем с тех пор, как умерла мама, и я жила возле тебя, ты заменил мне и брата, и отца. Может быть, я не умела как следует выразить тебе моё чувство признательности. Последнее время ты так удалился от меня… от всех, что я не нашла возможности сообщить тебе, что я решила свою судьбу… и вот мы пришли…