Надежда Лухманова - Совсем короткий роман

— Ого, какой дичок!

— Обойдётся… — самоуверенно отвечал он.

За нескончаемым обедом, когда начались тосты, я окончательно растерялась от странных слов, намёков и пожеланий…

Скажите, вы бывали на таких свадебных провинциальных обедах? Вы понимаете в моём простом рассказе всю ту массу унижения, горечи, злости, которая охватила мою душу потом, когда я поняла всю прелесть, всю деликатность людей в отношении молодой, вполне невинной девушки, вступающей в жизнь. О, как я понимаю теперь тех людей, которые убегают сейчас после свадьбы куда-нибудь далеко, где никто не догадается, что они — новобрачные.

Совсем загнанная, встревоженная каким-то тёмным, мне самой непонятным предчувствием, я растерянно обводила глазами стол и встретилась взглядом с единственным симпатичным мне лицом; это был мой молодой шафер, Миша — двоюродный брат мужа сестры. Лицо его пылало, глаза были полны обиды и злости. Я даже растерялась, глядя на него: мне казалось, что именно я своим глупым смехом, ответами невпопад вызвала его раздражение. После обеда, в общей суматохе, я встретилась с ним в крошечном кабинете, где ещё не было никого.

— Ты сердишься? За что? — я взяла его за руку (мы с ним были всегда друзья). — На меня?

— Не знаю… во всяком случае — из-за тебя… Скажи, что бы ты хотела теперь больше всего?

Он держал меня крепко за руки и глядел мне прямо в глаза.

Я растерялась. Мне вдруг почему-то так захотелось обнять его за шею, прижаться к нему и заплакать, но ведь не могла же я этого сделать! И я сказала то, что вырвалось под давлением окружающей меня муки:

— Я бы хотела, чтобы всё это скорее кончилось, чтобы все ушли и оставили нас одних.

Это нас — я полагала: его и меня, как в те блаженные часы, когда мы играли с ним вдвоём в шахматы и отгоняли всех, кто мешал. Он же понял это «нас» иначе, т. е. меня и аптекаря. Он вырвал свои руки.

— Действительно, аптекарь осчастливил тебя тем, что женился!

И, не взглянув более на меня, он вышел, а я осталась одна и думала: «Но разве в самом деле не лучше, когда все уйдут?.. Но ведь уйдёт и он… Кто же останется? Аптекарь и я»…

И вдруг, точно занавеска какая отдёрнулась в моём мозгу: я начала инстинктивно понимать, что значит: «муж не совсем»… Я вспомнила разные слова тётки, её хлопоты по устройству нашей спальни, большую, общую кровать — и мне стало страшно и стыдно… так стыдно, так страшно, что я готова была кричать и в то же время забиться в такой тёмный угол, где никто бы не нашёл меня.

О, ради Бога, пишите, ратуйте за то, чтобы девушки сознательно шли замуж, чтоб они хорошо понимали ту власть, которую дают над собою человеку, с которым вот как я с моим аптекарем не связаны никаким чувством, никаким пониманием. Вот восемь лет прошло со дня моей свадьбы, у меня сын, и до сих пор, говорю вам искренно, каждый раз, когда я вспоминаю этот день, лицо моё пылает как от пощёчины, сердце бьётся, и я начинаю ненавидеть всех людей… всех, всех без разбора, за их жестокость, тупость и поклонение плоти.

Но как я счастлива теперь! Как счастлива! Дайте мне рассказать вам и это, но в следующем письме.

Вот и всё кончено! Потухла феерия кругом меня, потухли и огни счастья в моём сердце. Я — снова аптекарша, в аптеке, и хлеб, и молоко, и яблоко пахнут опять какими-то мазями, опять с утра до вечера скребёт и шаркает пестик по фарфоровой ступке, опять я слышу про немецкую политику, и сын мой с важным и таинственным видом развешивает порошки.

И так всю жизнь! И это называется человеческим существованием!.. И всё-таки, знаете, лучше так, лучше уж так, как теперь, нежели то другое, что могло случиться.

Жизнь моя у сестры была сплошным праздником. Чтобы не давать мужу повода искать удовольствия вне семьи, сестра сделала из их жизни какой-то карнавал. Обедают и завтракают они чаще всего в загородных трактирах; вечера — или в балете, который обожает её муж, или дома — с гостями, шампанским и большею частью снова — тройка и поездка в какой-нибудь загородный кабак. Как мне приходилось лавировать, чтобы избегать масляных взоров, страшно ласковых слов и прикосновений горячих рук Степана Петровича (мужа сестры)! Как часто мне казалось, что я подмечаю в глазах сестры тревожный огонёк. В её словах чуялись мне подозрительные вопросы. Боже! Неужели она могла думать? Нет, это было бы совсем-совсем смешно! Сердце моё было до того полно одним человеком, в ушах звенел только его голос, в сердце повторялись его слова, от прикосновения его рук загоралась кровь, и я была безумно счастлива. Нам редко удавалось остаться вдвоём, но всё-таки я чувствовала, что та братская, индифферентная ласковость, с которой он встретил меня, с каждым часом сменялась на другое — жуткое и такое блаженное чувство! Когда нам мешали говорить, мы встречались взглядами и по несколько минут не могли оторвать их один от другого; наши сердца горели и, без слов, слагали целые гимны любви.