Халил-бек хочет купить папирос. Он говорит несколько слов по-татарски — его обступают со всех сторон, толкая друг друга, закидывая восклицаниями, уверениями, бранью.
— Тише,— останавливает он их,— я куплю у того, кто споет и станцует мне «Гульджю». Он получит от меня вдвое.
Тогда все начинают кричать разом, точно воробьиная стая, слетевшая на ржаное поле, размахивают руками, глаза сверкают. Они забывают о мороженом, о других покупателях.
Шум длится две-три минуты, потом все затихают одновременно, образуют круг, а танцор выходит на середину.
Это самый маленький, самый оборванный, самый крикливый из всех папиросников. Спутанные курчавые волосы падают ему на нос, в грязном ухе серьга, шоколадное худое тело выглядывает из тысячи дыр. Он замирает посреди круга, зажмурив глаза, потом кривит рот, щелкает языком, поет и начинает вертеться, вскидывая то одну, то другую согнутую в колене ногу. Он поет все громче и громче, отчетливей щелкает языком, быстрее носится по кругу. Движения его внезапны, резки, точно у паяца, которого дергают за нитку.
Его товарищи, стоящие в кругу, хлопают в ладоши, раскачиваются из стороны в сторону, тянут свое унылое «а-а» на одной и той же ноте.
Халил-бек, аварец, и мороженщик, ярославский мужик, стоят и слушают. Один — оттуда, с гор, со снежных вершин, видных за много верст, другой — с унылых равнин, замкнутых лесами. Оба забылись, задумались о своем, о разном, под гортанную татарскую песню,— оба, закинутые на чужбину, в этот город осетин и терских казаков. Быть может, у каждого звучит в ушах своя родная песня.
2
— Я опять застаю вас за вашим милым занятием…
Халил-бек круто оборачивается, лицо его, за минуту перед тем по-детски открытое и печальное, заостряется, делаясь жестким и замкнутым.
Перед ним стоит Ланская со своим раздражающе ярким красным платком, завязанным вокруг обесцвеченных перекисью волос.
— Да, я люблю слушать эту песню,— отвечает он.
— Глупая, однообразная, дикая песня,— упрямо, с ожесточением настаивает Ланская,— и мальчишки эти противные, оборванные, грязные воры. Прирожденные, неисправимые воры, как весь этот восточный народишко.
— Вы напрасно стараетесь уколоть меня.
— Я и не собираюсь этого делать. Мне просто опротивел город, изводящий грохот Терека, горы, которые вот точно нарочно пришли и стали тут, чтобы преградить дорогу.
— У вас плохое настроение,— примиряюще возражает Халил-бек,— горы в этом не виноваты.
Злая улыбка кривит ее накрашенные губы, стальные глаза смотрят не мигая.
— Меня душат, меня давят ваши горы, от них никуда не убежишь. Понимаете вы это?
Они входят в ворота, спускаются по ступенькам, идут по широкой аллее к Тереку. Гравий хрустит под ногами, солнечные пятна бегут по белому платью Ланской, по ее лицу, по алому платку, волосам. Грохот воды становится явственней. Магнолии пахнут приторно и ядовито. Актрисе кажется, что вот еще последний глоток прожженного воздуха, и она задохнется. Голова кружится, мысли бегут рассыпаясь, ноги слабеют.
Она хватает Халила за рукав бешмета, говорит беспомощно, по-детски:
— Все равно, я чувствую, что умру здесь.
3
Халил старается идти как можно тише. Его походка становится еще легче.
— Вы простите мне, я злая,— после тягостного молчания говорит Ланская,— я причиняю вам боль. Но поймите вы, что у меня ничего не осталось, никакой надежды… Я бежала из Москвы от холода и голода. Я бросила театр, к которому привыкла, потому что он уже не давал радости, я уехала в Киев к гетману {19} 19 … уехала в Киев к гетману …— имеется ввиду период гетманщины (апрель—декабрь 1918 г.), буржуазно-помещичьей диктатуры ставленника австро-германских оккупантов гетмана П. П. Скоропадского (Примеч. Ст. Никоненко) .
, пережила сто перемен, дрожала от выстрелов, от страха потерять свой гардероб, остаться голодной и без работы. Я принимала подарки от петлюровцев, от комиссаров, от кого угодно, я на всех смотрела собачьими преданными глазами, доставая какие-то мандаты и удостоверения, каждый раз другие, и — ненавидела, ненавидела, боже, как всех их ненавидела и боялась!
Она говорит быстро, слова заскакивают друг за друга, спешат, обгоняемые стремительным говором Терека.
Разве ее может понять мужчина, привыкший брать все силой?
Почему ее замешали в этот ужас, который творится сейчас, в эту кашу, где все только грязь, вши, насилие и кровь?.. Поймите, что она не хочет, не может, что она безмерно устала. Почему ее заставляли петь то «Боже, царя храни», то «Интернационал», то еще что-то, когда ей не нужно и гадко и то, и другое, и третье? Почему ее лишили всего, что было привычно и дорого, и заставляли дрожать и кланяться, дрожать и кланяться. Она уехала с добровольцами {20} 20 Она уехала с добровольцами …— Создававшаяся первоначально из добровольцев (в дальнейшем — путем мобилизации) ударная сила контрреволюции с апреля 1918 г. по март 1920 г. возглавлялась генерал-лейтенантом А. И. Деникиным (Примеч. Ст. Никоненко) .
, она бежала с ними из Киева в Ростов, из Ростова в Екатеринодар, оттуда сюда… Почему с ними, а не с другими?.. Да только потому, что на них была привычная форма, потому что они говорили привычным языком, потому что надеялась, что с ними кончится этот гадкий сон перемен, революций, шершавых глупых слов. Потому что с ними были французы и англичане, в силу и рыцарство которых она так верила.
Читать дальше