Юрий Слезкин: Мой пантеон

Юрий Слёзкин

Мой пантеон

Литературные силуэты

Лев Толстой

Холодом веет на меня, когда смотрю я на страницы творений Толстого. Холодом степного ветра - ровного и вольного, охватившего меня со всех сторон своими могучими неспешными крыльями. И знает он, что было до него здесь, и знает, что будет, когда снова вернётся сюда.

Вот он - пахарь, вышел в поле и глянул кругом - здесь растёт повилика, а будет пшеница.

- Да, будет,- мерно дует ветер.

Он весь наш - русский - Толстой; нет, не наш, а он ? мы сами, вся Россия...

15-го декабря 1909 г.

А. П. Чехов

Когда говорят - Антон Павлович Чехов, мне становится так грустно и хочется плакать. Почему?

Разве я не сто и один раз читал и перечитывал его "пёстрые" рассказы и хохотал до упаду, хохотал просто, по-детски, без всякой задней мысли о скрытых слезах. Почему это? И почему вместе с грустью на меня наплывают лиловые, дымчато-лиловые осенние сумерки и слышится где-то странный звук - не то плач, не то встревоженный вскрик больного. Что это?

Он рассказывает о простых, маленьких людях, о доме с мезонином, заурядной аптекарше, о милых, милых, таких знакомых трёх сёстрах. И он рассказывает, какие смешные казусы случаются со всеми ими (но не смеётся над ними - они ему не мешают), как они умеют плакать и мечтать о том, что будет через 200-300 лет. Он видит за ними всю неурядицу их жизни, но сам вдали от того, что будет.

Толстой просто взял всё это и отбросил, потому что он знает большее, а Чехову всё это дорого, хотя и не его. Он просто сидит в комнате умершего и как кроткий, чуткий и любящий человек осторожно дотрагивается до каждой вещицы покойного, но не смеет принять её, потревожить,- не открывает окна, не сметает паутины, потому что холодом веет от того мира, что за окном, и кто знает, может быть, только через 200-300 лет...

Да, владелец этой комнаты умер, умер давно - быт ушёл в землю, но остались его вещи - вещи-святыни, вещи, превратившиеся во что-то печально-одухотворённое. И кто скажет, когда придёт новый владелец? Чехов его не знает, Чехов не знает, как Толстой, что там, где была повилика, вырастет пшеница,- он видит только, что повилика увяла, что человек умер, что быт стал мистичен, но пусть всё так и стоит до времени... Тише посмотрите, какой грустный дом с мезонином и какая смешная аптекарша.

И мне грустно до слёз, когда говорят об Антоне Павловиче, об этом дорогом человеке, который мог так любовно и бережно относиться к вещам родного ему покойника.

16-го декабря 1909 г.

Борис Зайцев

Когда я читаю Зайцева, я сейчас вспоминаю Тургенева.

И не потому, что Зайцев взял что-нибудь у последнего. Нет. Оба они родные и каждый по-своему, но оба они родные и близкие.

Я не знаю, что Зайцев в жизни - помещик, купец или разночинец, но в книге своей он барин, мягкий барин, который так тонко чувствует музыку, так любит тишь русской деревни, так умно и сентиментально умеет помечтать и пофилософствовать.

Я люблю Зайцева, я люблю его нежную грусть, русский барский язык, тот, на котором говорили наши бабушки, когда рассказывали свои сны. Я люблю его и говорю себе:

- Грезь, грезь, милый, умный человек, лёжа с книгой гностиков у пруда, покойного, как зеркало, делись со мной своими тихими мыслями о радости и холоде "наджизненного" и смотри на меня своими вдумчивыми глазами, в которых отражаются - и пруд, и облака в небе, и эта кроткая, вздыхающая мягкая земля. Я побуду с тобой в минуты грусти, и грусть моя падёт и станет сладкой. Но скоро я опять уйду за синеющую даль, за эту кроткую землю в другую область, область исканий, мук и наслаждений, и тогда я перестану думать о тебе, милый Зайцев.

15-гo декабря 1909 г. С.-Петербург

Л. Н. Андреев

Когда он рассказывает мне про "Жизнь человека", я не верю ему, потому что читал его "Жизнь Василия Фивейского". Когда он трагически шепчет мне о "Царе Голоде", я твёрдо знаю, что он сам был голоден лишь тогда, когда не сумел заложить своего пальто (одного из двух). Когда он стонет "безумие и ужас", я так же твёрдо знаю, что ему вовсе не страшно "красного смеха", как было страшно Э. По в своей "Маске красной смерти". И почему он хочет быть уродом, наводящим ужас, когда он красив и душа его сентиментальна? Смешно видеть добродушный славянский рот, складывающий губы в мефистофельскую улыбку. Пора бы ему знать, что он лишь милый, славный "Васька" и так же, как этот его герой, "на даче" в русской литературе.

1910 г.

М. П. Арцыбашев

"Меня он направлял на верную дорогу и внуком звал своим..." Не знаю, как теперь...