В Розанов - Опавшие листья (Короб первый)

* * *

Революция имеет два измерения - длину и ширину; но не имеет третьего глубины. И вот по этому качеству она никогда не будет иметь спелого, вкусного плода, никогда не "завершится"...

Она будет все расти в раздражение; но никогда не настанет в ней того окончательного, когда человек говорит: "Довольно! Я - счастлив! Сегодня так хорошо, что не надо завтра"... Революция всегда будет с мукою и будет надеяться только на "завтра"... И всякое "завтра" ее обманет и перейдет в "послезавтра". Perpetuum mobile, circulus vitiosus1, и не от бесконечности - куда! - а именно от короткости. "Собака на цепи", сплетенной из своих же гнилых чувств. "Конура", "длина цепи", "возврат в конуру", тревожный коротенький сон.

В революции нет радости. И не будет.

Радость - слишком царственное чувство и никогда не попадет в объятия этого лакея.

Два измерения: и она не выше человеческого, а ниже человеческого. Она механична, она матерьялистична. Но это - не случай, не простая связь с "теориями нашего времени"; это - судьба и вечность. И, в сущности, подспудная революция в душах обывателей, уже ранее возникшая, и толкнула всех их понести на своих плечах Конта-Спенсера и подобных.

1 Вечный двигатель, порочный круг (лат.).

* * *

Революция сложена из двух пластинок: нижняя и настоящая, archeus agens1 ее - горечь, злоба, нужда, зависть, отчаяние. Это - чернота, демократия. Верхняя пластинка - золотая: это - сибариты, обеспеченные и не делающие; гуляющие; не служащие. Но они чем-нибудь "на прогулках" были уязвлены или - просто слишком добры, мягки, уступчивы, конфетны. Притом в своем кругу они - только "равные", и кой-кого даже непременно пониже. Переходя же в демократию, они тотчас становятся primi inter pares2. Демократия очень и очень умеет "целовать в плечико", ухаживать, льстить: хотя для "искренности и правдоподобия" обходится грубовато, спорит, нападает, подшучивает над аристократом и его (теперь вчерашним) аристократизмом. Вообще демократия тоже знает, "где раки зимуют". Что "Короленко первый в литературах своего времени" (после Толстого), что Герцен - аристократ и миллионер, что граф Толстой есть именно "граф", а князь Кропоткин был "князь", и, наконец, что Сибиряков имеет золотые прииски - это она при всем "социализме" отлично помнит, учтиво в присутствии всего этого держит себя, и отлично учитывает. Учитывает не только как выгоду, но и как несть. Вообще в социализме лакей неустраним, но только очень старательно прикрыт. К Герцену все лезли и к Сибиря-кову лезли; к Шаляпину лезут даже за небольшие рубли, которые он выдает кружкам в виде "сбора с первого спектакля" (в своих турне: я слышал это от социал-демократа, все в этой партии знающего, и очень удивился). Кропоткин не подписывается просто "Кропоткин", "социалист Кр.", "гражданин Кр.", а "князь Кропоткин". Не забывают даже, что Лавров был профессором. Ничего, одним словом, не упускают из чести, из тщеславия: любят сладенькое, как и все "смертные". В то же время так презирая "эполеты" и "чины" старого строя...

Итак, две пластинки: движущая - это черная рать внизу, "нам хочется", и - "мы не сопротивляемся", пассивная, сверху. Верхняя пластинка благочестивые Катилины; "мы великодушно сожжем дом, в котором сами живем и жили наши предки". Черная рать, конечно, вселится в домы этих предков: но как именно это - черная рать, не только по бедности, но и по существу бунта и злобы (два измерения, без третьего), то в "новых домах" она не почувствует никакой радости: а как Никитами Акулина "в обновках"* (из "Власти тьмы"):

" - Ох, гасите свет! Не хочу чаю, убирайте водку!"

Венцом революции, если она удастся, будет великое volo:

- Уснуть.

Самоубийства - эра самоубийств... И тут Кропоткин с астрономией и физикой и с "дружбой Реклю" (тоже тщеславие) очень мало помогут.

_______________________

1 Перводвигатель (лат.).

2 Первые среди равных (лат.).

* * *

Есть дар слушания голосов и дар видения лиц. Ими проникаем в душу человека.

Не всякий умеет слушать человека. Иной слушает слова, понимает их связь и связно на них отвечает. Но он не уловил "подголосков", теней звука "под голосом", - а в них-то, и притом в них одних, говорила душа.

Голос нужно слушать и в чтении. Поэтому не всякий "читающий Пушкина" имеет что-нибудь общее с Пушкиным, а лишь кто вслушивается в голос говорящего Пушкина, угадывая интонацию, какая была у живого. Кто "живого Пушкина не слушает" в перелистываемых страницах, тот как бы все равно и не читает его, а читает кого-то взамен его, уравнительного с ним, "такого же образования и таланта, как он, и писавшего на те же темы", - но не самого его.