Евгений Шкловский - Заложники (Рассказы)

Хозяин спал внизу, в кабинете, на следующий же день он уезжал по делам в Москву, рано утром, и можно было, проснувшись, еще не окончательно выбравшись из сонной одури, медленно, как бы оттягивая главное любопытство, осматривать деревянный потолок, бревенчатые стены, узкие полки с журналами (главным образом, синий "Новый мир"), иконку в углу. И, разумеется, письменный стол - старинной работы, из какого-то сильного, настоящего дерева.

Дальше - распахнутое окно и ели, и березы, протягивающие свои ветви, будто в надежде - достать, дотянуться, дотронуться. Им тоже было нужно, как и мне.

На столе лежало.

К этому столу и к тому, что лежало, вел особый путь: сначала покружить на узком пятачке между столом и кушеткой, потрогать журналы, уже поблекшие, выцветшие, с немного пожелтевшей бумагой, опираясь на руки, втянуть тело в оконный проем, чтобы увидеть внизу три каменные ступеньки, ведущие на веранду, скамейку неподалеку, к которой иногда подставляли стол для вечернего чаепития, с блестящим медно-настоящим самоваром, ведерным, попыхивающим тлеющими шишками, весь этот усадебный пейзаж сверху, еще невиданный вид, покачивающийся от моего волнения.

Как если бы я не стоял, а плыл. Или летел. Как если бы пролетал.

Потом можно было сесть в небольшое креслице из того же, что и стол, настоящего темного дерева, с обводной сплошной спинкой, откинувшись, вновь отдалиться, отлететь туда, в заоконное еловое пространство, хранящее е г о взгляд, е г о тишину, е г о вдохновение, и только затем наконец дотронуться, как бы нехотя, как бы совершенно случайно, до пухлой красной папки с развязанными красными тесемками. На машинописных страницах пометки, помарки, исправления... Простым карандашом. Красным карандашом. Черной ручкой.

Хорошо бы еще научиться читать. Простые, знакомые вроде бы все слова, но - не складывались, не сопрягались. Может, потому, что я нарушал. Пересек границу, но запнулся от неуверенности. От чувства греха. Из чувства благоговения. Я сам себе мешал.

Это была святая святых литературы: до-литература, пред-книга, - что-то горячее, беспокойное витало над ней, словно жизнь, заколдованная в этих маленьких черненьких значках-криптограммах, еще не уложилась, не отвердела.

Передо мной лежал ни больше ни меньше - роман. Так и значилось на первой странице, под заглавием. Крошечными буковками в разрядку, показавшимися очень большими. Больше названия. Может, поэтому и название не запомнилось, проскользнуло мимо, просеялось сквозь эти самые крошечно-огромные буковки:

Р О М А Н.

Или, может, оно потом поменялось, и уже книга называлась по-другому, так ведь тоже бывает. И не просто роман, а исторический, из все той же отечественной словесности... Имена мелькали знакомые - Пушкин, Тютчев, Боратынский...

Родные все лица!

Впрочем, не так это было и важно - название, герои... Объемистая рукопись на столе и высоченные ели за окном - вполне было достаточно, чтобы проникнуться. Достаточно, что роман. Как будто бы даже законченный. Куда больше?

Я сидел над рукописью, над картонной папкой с красными тесемками, как бы мимолетно задевая ее взглядом, устремленным к вершинам елей, как бы ненароком включая ее в панораму, в пейзаж.

Последний штрих был нанесен, рамка готова. Запредельный, недосягаемый мир родной литературы, дух ее возвышенный, усадебный, трепетный, дух неусыпный, дух бдящий, - ну да, все и снизошло враз, будто очутился я в ином времени, в другом, прошлом веке. И даже почувствовал себя немного героем, то есть тоже отчасти писателем.

Как если бы меня посвятили.

3

По утрам, уже довольно прохладным, он окунался в речушку, которую постоянно сам же и углублял в этом месте - чтобы не заносило песком, чтобы не заболочивалось. Купался азартно, пьяно, с воплями и взвизгами, как мальчишка.

По неведению можно было и испугаться: что происходит? Но оказывалось ничего страшного, просто вода в речушке текла холодная, ключевая. Обжигающая.

Родная литература и здесь постаралась. Разве не от нее пульсировала в нем эта замечательная страсть к жизни, данной нам и в ощущениях?

Вкус к жизни.

Вкус, который очаровывает даже в самых неблагополучных сочинениях русских писателей. Вроде все дурно, хуже некуда, а жить тем не менее хочется. Еще как хочется. И не просто, а с азартом. С той же самой недосягаемой полнотой, какую только там, в сущности, и находишь.

У него так и выходило - со вкусом, азартно и полно. Ни убавить, ни прибавить. Почти натурально. И в то же время как бы по законам эстетики.