Юлия Шмуклер - Рассказы

И в тот день, когда она выдала мне переложение арии тореадора (который по-французски пел, оказывается, не "Смелее в бой!", а, наоборот, "Берегись!"), я в таком восторге понеслась домой, что, встретив во дворе Андрюшку, который ходил и носил на палке старый рваный презерватив, утверждая, что это специально еврейский - доставила себе удовольствие и вздула его как следует, оттаскав за волосы, а палку поломала и выбросила. После чего Андрюшка, размазывая сопли, побежал домой жаловаться, а я тоже рванула восвояси, как бы чего не было - размышляя на тему о том, чего это они все помешались на евреях, даже удивительно.

И вечером, когда меня послали за хлебом в булочную, повторилась та же история. Около кассы стояла круглая, средних лет тетка в платочке и вздымая руку, как Владимир Ильич на броневике, призывала уничтожать евреев, где только можно. "Облепили, паразиты, сил нет! - кричала она. - А мы все терпим и терпим!"

Навстречу ей медленно двигалась молчаливая, уставшая за день работы очередь; я шла боком, как краб, чтобы она не увидела моего лица и думала, что хоть один, кто-нибудь мог сказать что-нибудь. Но они все молчали, и тогда, выбравшись на улицу, я придумала, что войска Эгмонта уже окружили город и скоро тетку будут судить. Вот он стоит, Эгмонт, в длинном плаще, на городской площади, и два солдата в кирасах подводят к нему тетку.

- В чем твое преступление, женщина? - спрашивает Эгмонт.

- Да не делала я ничего, господин! Эти твои, в железяках, пришли, наговорили чего-то... Евреи какие-то, не пойму я... Вы сами, что ли, из иудеев будете?

Эгмонт замялся.

- Нет, - сказал он. - Я фламандец.

- А-а, - облегченно вздохнула тетка. - То-то я гляжу, личико у вас больно светлое.

На этом суд кончался - при полном бреде и отсутствии справедливости. Сколько я ни пробовала говорить за Эгмонта или за тетку - они немедленно переходили на другое. В конце концов, он правда, отсылал ее на два дня на хлеб и воду, но только потому, что я укоризненно стояла рядом, и ему передо мной тоже было неудобно.

Тут я остановилась, как вкопанная, потому, что около парадного меня ждали мальчишки. Плохо было, что среди них находился Андрюшка. Хотя, с другой стороны, Петька тоже был там.

- Вы чего, ребята, - спросила я, не двигаясь с места.

Они, хихикая, стали подталкивать друг друга локтями - и вдруг кинулись на меня, все сразу, и стали щипать, и Петька тоже - а я отбивалась как могла, не догадываясь бросить свой хлеб, и вертелась волчком, и даже пробовала крикнуть: "БСНЦИ...ОН Моисе!.." Но кто же это кричит, когда его бьют, "Бенцион Моисеевич!" Никто, конечно, не отозвался, а я была так расстроена, что не могла драться, как следует - тем более, что их было много, а я одна - так что они вложили мне по первое число, покуда я смогла продраться к парадному. И когда я, растерзанная, тяжело дыша, ввалилась в нашу комнату, я застала следующую картину: под большой лампой мирно сидели мама и Бенцион и играли в преферанс с болваном (они последнее время очень увлекались этим), и Бенцион говорил:

"Сейцас я, казется, сяду на мизеве...", а мама смеялась, торжествующе, и из них троих болван, представленный пепельницей, показался мне самым человеком.

И я пошла и села в уголок, между пианино и окном, и стала оттуда ненавидеть их, и глядеть, не мигая, и слушать, как они говорят: "Твефи... буби... Твефи!" Все это ложь, ложь одна. Разве они любят друг друга? Тоже мне, волшебный яд желаний... И в операх тоже все ложь. Почему это никто не напишет, как русские идут бить евреев... Целая толпа... Хор, они поют "Смерть, смерть жидам..." Впереди тетка в платочке, она, как Жанна д'Арк, увлекает народ за собой... Бум, бум - они идут по нашей лестнице... Сосед-пьяничка открывает дверь, жидким тенором - "Пожалуйте, гости дорогие..." Вот он, оказывается, какой... Распахиваются обе половинки нашей двери - и тут я их из пулемета, тра-та-та-та-та! Да, это вам не сюита "Пионерский костер!"

Я приободрилась. Можно было еще сочинить оперу - "Гешефт". Место действия - склад, на заднем плане идут махинации. Бенцион с Варнавицким поют дуэт, у Бенциона - баритон... Позвольте, но ведь не может же он петь "зе", "се"... А если "же" и "ше" - то у него немедленно исчезает живот. Вот они, законы искусства! Итак, мощный, красивый Бенцион поет арию: "В текстиле весь род людской". Варнавицкий клянется в вечной дружбе.

Картина вторая. - Органы. Начальник Органов, противный тенор, лицом Андрюшка, замышляет операцию по поимке Бенциона. Хор милиционеров:

"Сожмем кулак и в морду - хряк...". Все они делают одинаковое движение рукой. Потом пляшут - "Чики-чаки, чики-чаки, лезем мы во всяки драки..." в опере должны быть танцы. Марш, они парами уходят на розыски.