Акрам Айлисли: Деревья без тени

- В деревню! - заорал он вдруг. - В деревню!.. Почему это мне ехать в деревню?! Не поеду! - И опять у него был такой вид, будто он готов удушить кого-то.

- А лично я поехал бы... - сказал Мазахир. - С превеликим удовольствием. Заложил бы для бабушкиных коз добрую скирду сена. Но тут одно деликатное обстоятельство, Халил-муаллим: пока я закладываю эту самую скирду, не вышибет ли меня дядя Антон из общежития? Он нас уже выставил в красный уголок - ремонт! Ремонт- это предлог. Просто красный уголок гораздо ближе к двери!

- Дельные слова! - Кажется, впервые в жизни Элаббас согласился с Мазахиром.

- Ректора нет, пусть проректор займется! - Гияс не хотел отступать. Подумаешь, трудное дело! Тем более что один из пяти уже отбыл в деревню по собственному желанию.

- Кто? Когда уехал? Что-то я тебя не пойму, - Халил-муаллим удивленно посмотрел на Гияса.

- Да Исмаил! Собрал барахлишко и смылся. В деревню уехал. Он и раньше подумывал. Это я к тому, что четверых легче устроить, чем пятерых. Вильму в счет не беру. Девушка в крайнем случае замуж выйдет.

- Да какая разница: пять человек или пятнадцать? Девушка или парень!.. Не об этом речь! - Раздраженно поморщившись, Элаббас отвернулся от Гияса. Скажите, Тахир-муаллим похоронен у Саллагханы?

- Там... Над гаражами... Хотите сходить на могилу?

- Да. Мы, собственно, за этим и пришли. А получилось... - Элаббас махнул рукой,

- Ничего, бывает.

- До встречи, Халил-муаллим! - сказал Мазахир.

Всегда втайне завидовавший Гиясу, Мазахир чувствовал, что на этот раз вел себя гораздо достойней. Он приветливо поднял руку и, довольный собой, первым вышел из деканата.

Свежую могилу Тахира-муаллима мы нашли без труда.

- Ну вот что, - сказал Элаббас, когда мы подошли ближе. - Я говорить буду. Сказать ему хочу... Прошу тебя, Мазахир, не кривляйся, не принимай красивые позы... А ты, Гияс... Ты отойди чуть в сторонку, не лезь на могилу. Гелендар, иди сюда, встань рядом! Вот так. Здравствуй, Тахир-муаллим, это я, Элаббас. Стою у твоей могилы. Слышишь меня?

Он говорил негромко, грустно, спокойно... Говорил о том, что значила для него встреча с Тахиром-муаллимом. Говорил без торжественности, без высоких слов, а так, словно они, он и Тахир-муаллим, сидят и вспоминают... О нашем присутствии Элаббас, похоже, забыл.

... Первый вопрос у меня был: "Произведения, посвященные коллективизации". Я сказал, что не читал ничего из тех книг, что значились в билете. Ты с интересом оглядел меня: неглаженая рубашка, оторванные пуговицы... "А сам из колхоза?" - "Да нет, уже из рабочих..." Ты усмехнулся. "Ладно, раз из рабочих, возьмем произведения о рабочем классе. "Апшерон" ты читал?" Это я читал... Еще в детском доме... Второй вопрос был по языку, и, если бы я ответил, тройку ты мне натянул бы. Но ты не хотел ставить мне тройку, я видел, не хотел: "Переходи к третьему вопросу". Третий был Физули! Физули я знал наизусть почти всего.

... Денно и нощно горю я в огне судьбы,

Из глаз моих вместо слез кровь живая сочится...

Стоном моим пробужденные, люди находят счастье.

Я же, гонимый судьбой, никак его на найду...

Ты поставил мне "пять". И когда я уходил, шепнул: "Сочинение пиши только по Физули!" Это мое сочинение ты потом давал читать всем, даже ректору. Ты так и представлял меня: "Тот самый, что написал о Физули!.."

Когда Элаббас замолчал, Гияс наклонился, приник к могиле, несколько раз провел по земле сперва одной, потом другой щекой и поднялся, размазывая по лицу грязь и слезы.

Мазахир наклонился и поцеловал черную железную табличку, на которой неровными буквами написано было имя Тахира-муаллима. Я взял с могилы маленький камешек и, как принято у нас в Бузбулаке, трижды провел этим камешком черту вокруг места, где будет стоять надгробный камень. Потом поцеловал камешек и положил его сбоку.

Гияс сказал, что должен уйти - у него срочное дело.

- Морду-то вытри! - с ненавистью бросил Мазахир. И, когда Гияс отошел, процедил сквозь зубы: - Дело у него!.. К Семе пошел, подлюга! Вот увидите: женится на ней! Я этого гнусаря насквозь вижу!

ГЛАВА ВТОРАЯ

САМЫЙ ХУДШИЙ ИЗ ДНЕЙ

Если бы весной, перед госэкзаменами, мне не пришло вдруг в голову провести десять дней в деревне, я точно знаю: сидеть в Баку, в чудовищной жаре, томясь бездельем, было бы сейчас намного труднее. Конец июля в Бузбулаке бывает жарким, но, думая о Бузбулаке, я представлял себе не летнюю жару, а те десять весенних дней, наполненных солнцем и цветением. Цвело все, все было молодое, живое, свежее, но вишневое деревце под окном, только-только покрывшееся цветами, было настоящим чудом: никогда ни на одном дереве не видел я таких белых цветов. Стоит только вспомнить деревню, и сердце мое, омытое потоком этой белизны, успокаивается, очищается... Легкие еще хранят воздух весенних дней, и во сне я часто вспоминаю его.