Андрей Скалон - Красный бык

Холодов чувствовал быка в этой фантастической близости, видел, как черные копыта погружались в землю и погрузились до половины. Холодов ощутил в голове какую-то свободу, свободу, с которой падают с башен во сне.

Они были одни. Холодов мог стоять и смотреть на быка бесконечно. Все было как сон. Даже вспомнил Холодов, какой именно сон. Старый, страшный, еще из детства сопровождавший его.

Снилась ему временами огромная собака, нападала она из темноты, в страхе он загораживался от нее руками. Он знал этот сон и всегда был готов к нему, сначала старался убегать, но убежать не удавалось, а потом он догадался, и как только кинулась на него собака с разверстой пастью, он сунул ей в пасть руку, чувствуя слюнявость и дыхание собаки уже на лице, и страшно было выдер-нуть руку - будет это последний миг, и остается только одно: толкать руку дальше, глубже, в пасть, в горячую глотку, туда, где бьется, мечется голое собачье сердце; вот-вот нащупают пальцы это сердце и сожмут, сдавят когтями его, тут же собака издохнет. Но так ни разу и не удалось сдавить собаке сердце, ни в детстве, ни потом. "Это они все,- думал Холодов,- это моя ненависть".

"Теперь не уйдет",- с восхищением подумал Холодов.

Холодов смотрел на полуприкрытые ресницами глаза, на завитки белой шерсти, покрывавшей широкий квадратный лоб, и на плавно изогнутые короной молодые острые рога. Рога покачивались в такт вздымавшимся бокам.

Холодов осмелел, и сделал несколько шагов вперед, и встал, привалившись левым плечом к смолистому шершавому стволу низкорослой ели. Правой рукой он поднял ружье и перехватил левой цевьё; большим пальцем, держа указательный на спуске, сдвинул предохранитель, услышал четкий щелчок. Теперь Холодову хотелось остаться одному, чтобы быка больше никогда не было.

Бык знал, что это последние минуты его жизни, и не мог сделать движения, чтобы помешать убийце, чтобы попытаться бороться с ним, не мог пустить в ход острия своих молодых рогов, он ослабел от тяжелой раны в шее, и голова его клонилась все ниже и ниже к земле, утыкалась в мох. И все было против него: и заросли ивняка, и смолистый ствол ели, прикрывавший палача, и страшная сила пуль двенадцатого калибра.

Холодов был сильнее, наконец-то сильнее. Он прицелился, руки не тряслись, и шарик мушки твердо застыл на белом завитке жестких волос.

Бык уже с трудом удерживал голову, и вдруг острая боль от картечины пронзила его, и он вздрогнул - чуть заметно качнул головой.

Мушка отметила это движение, и Холодова окатила, изнутри и через плечи, по спине, отдалась под коленями волна дикого страха...

В ивняке, в безветрии стоял запах выстрелов. Бык лежал на правом боку красно-белой горой, и его ноги судорожно ломали и гнули сырые прутья, голова вскидывалась, и правый рог с размаху, раз за разом, погружался в слабую землю.

Холодов перезарядил ружье и картечью выстрелил по брюху и потом еще стрелял и стрелял, отбрасывая теплые гильзы.

Плавными и широкими кругами парил в высоком, опустевшем без облаков небе лунь - наступила пора его вечерней охоты. От стогов на окошенную траву легли длинные густые тени, а ельник на краю поляны наполнился глубокой, уже ночной мглой, ничего не видно было на дне его - только высвечены заходящим солнцем частые острые вершины. Золото дня, напоенное предвечерней, свадебной алостью, уже померкло.

По выгону к деревне медленно шел Холодов. Истоптанная трава стала влажной и темной. Временами он вдруг останавливался, и озирался, и поводил пустыми стволами вокруг себя, как будто видел что-то, что ему угрожало. Потом он опять начинал идти по инерции к деревне, на закат. Он не сознавал, куда идет и зачем, в глазах его не осталось даже проблеска мысли.

А на западе что-то огромное и красное медленно и неуклонно вставало, вырастало от земли, выше и выше...

Закат был, как Красный бык, на полнеба, и он все рос, поднимался, а потом заполнил собой все небо и медленно и беззвучно двинулся, скрываясь из глаз за округлостью земли, очерченной темным лезвием горизонта.