Василий Брусянин - «Жизнью пользуйся, живущий»...

Они расплатились, распрощались с Пустошкиным и вышли…

— Какая-то ресторанная приживалка этот Пустошкин, — с раздражением в голосе говорил Казимиров, когда они садились на извозчика.

— Аллах с ним, Саша! Я его люблю, он умеет развеселить… Ну, и человек он умный, а с глупыми мне скучно!

Они сидели в извозчичьих санях и перебрасывались отрывочными замечаниями. Проезжая Троицким мостом, Казимиров смотрел на матовые электрические шары, и ему казались они какими-то факелами, как будто навстречу им несли громадного покойника, прикрытого тёмными тучами, нависшими над городом, а по сторонам идут факельщики в тёмных плащах и с фонарями в руках.

— Отчего-то скучно мне, Аркаша, — проговорил он, но его друг не слышал его слов: резкий холодный ветер отнёс в сторону реки его отчаянную жалобу.

В общем зале «Аквариума» было безлюдно, когда они приехали.

Они заняли столик у грота, и Казимиров, ощутивши холодные мурашки, пробежавшие по спине и груди, сказал:

— Ужели я простудился?..

— Ну, какой ты, Саша! — возразил Аркадий. — Выпей ещё коньяку и согреешься…

Они снова пили коньяк, закусывая мятными лепёшками и как люди, мало знающие друг друга, говорили о погоде, точно им не о чем было говорить. Потом Казимиров почему-то увлёкся воспоминанием детства и долго говорил о Днепре, где он рос. Он вспоминал школу, учителей, перешёл к воспоминаниям университетской жизни и закончил проклятием по адресу тех «крикунов», которые помешали ему кончить курс.

— Ведь я был бы теперь адвокатом!.. Понимаешь, Аркаша! Они меня вовлекли… Но я не принёс им пользы…

Он хотел было признаться также и в том, что плохо вёл себя на следствии у жандармского полковника, но сдержался.

Он вспоминал свою первую «чистую» любовь, говорил о тёмных с поволокою глазах, а потом выпил коньяку и долго смотрел в одну точку пола.

Аркадий слушал его молча и не сказал ни слова, когда он замолчал. Что-то властное наталкивало и его на воспоминания, но он сдержал себя и старался изгнать из памяти образ, тот милый, вечно живой образ, который уже успели затушевать промчавшиеся годы.

— Ха-ха! — деланно рассмеялся Аркадий. — Это бывает…

— Что бывает?..

— Да так вот… Вдруг, почему-то как в зеркале увидишь себя в прошлом и вдруг размякнешь…

Когда они очнулись от воспоминаний, зал был уже почти переполнен дамами и кавалерами. На эстраде появились румыны, и скоро в беспорядочный гул голосов вплелись стройные звуки струнного оркестра.

Играли что-то тихое, мелодичное, и казалось, что музыка соответствовала настроению собравшихся. Многие ещё только начинали пить, страстно желая избавиться от тех настроений, которые загнали их в приют веселья. По мере того, как хмелели люди, настроение их менялось: вино рассеивало повседневный мысли, музыка увлекала к прошлому, забытому и вновь воскрешённому, а улыбки дам, их причёски, костюмы, выемки на груди — отравляли всех жгучим ядом, пробуждая испытанные, но всё ещё неисчерпанные желания.

Столика через три от них в обществе офицера и штатского сидела жгучая брюнетка в тёмном бархатном платье с вырезом на груди. Казимиров впился взглядом в белизну тела и говорил:

— Чёрт знает, как я люблю смотреть на дам в тёмных бархатных платьях…

— Ха-ха-ха, чудак! — рассмеялся Аркадий. — А я предпочитаю ощущать даму… Эта брюнетка хороша!..

Они пили не отставая от других, а хмель настраивал их в унисон с присутствующими и с мотивами музыки.

После румын пел мужской хор: певцы были в русских костюмах и гримом мало напоминали «пейзан» [2] «крестьян» — фр. . После певцов появились дамы в светлых платьях и со скрипками в руках. Они играли плохо, но мило улыбались. Почему-то улыбалась и публика.

Потом появились цыганки, смелые, развязные, черноглазые… Они обжигали молниеносными взорами мужчин и сердили ревнивых дам. Степным ураганом носилась по залу цыганская песня, будила и оживляла заскорузлую тоскующую душу, надламывала скуку, тревожила чувственность и уносилась, — уносилась далеко, в те незримые просторные степи, где родилась вольной, смелой и насмешливой.

Но странно… И весёлые цыганские песни пронеслись над головами захмелевших, как нечаянно ворвавшаяся в освещённый зал какая-то залётная ночная птица, и разбились о размалёванные стены.

Мимолётное веселье пронеслось, и снова в говоре веселящихся людей почудилось принуждение, а в глазах светилась скука.

— Чёрт знает, как я люблю цыганок! Выпьем, Аркаша, за здоровье цыганок! — заплетавшимся языком говорил Казимиров.