Василий Брусянин - Мой дядя

За этот пункт забот со стороны дяди я не на шутку сердился на него, потому что любил по вечерам пить чай с книгой перед глазами, оставаясь обыкновенно на месте даже и после того, когда Дуняша уберёт со стола потухший самовар и чайную посуду, оставив передо мною стакан остывшего чая…

Вообще, режим, которым стеснялась моя жизнь, не нравился мне, и, чем больше развивалось во мне самосознание, тем чаще я повышал голос, говоря с дядей, и он, в свою очередь, становился раздражительней.

Часто я приходил к заключению, что мой дядя — злой старикашка-холостяк, озлобленный на жизнь и на людей. Но он сам же своим поведением разуверял меня в этом, поощряя многие мои желания и часто расходуя деньги ради моих удовольствий…

Помнится, как-то весною — это было в последний год моего пребывания в гимназии — в нашей жизни произошли некоторые перемены.

Возвратившись как-то из гимназии, я поражён был одной патетической сценой. Дядя стоял посреди столовой, растопырив руки и растерянно глядя в пол, а на стуле около печки сидела Дуняша и горько плакала. Лицо её, раскрасневшееся от волнения и слёз, было полузакрыто руками, а грудь, пышная и высокая, вздрагивала.

Я в недоумении остановился у порога и не знал, что мне делать с собою — пройти ли к себе или остаться и принять участие в семейном горе. Но дядя сам разрешил моё недоумение.

— Бедняжка, плачет! — проговорил он печальным голосом, кивая в сторону горничной. — Мать у неё в деревне умерла.

Меня тронула участь Дуняши, и я ближе подошёл к ней, рыдающей и жалкой, и что-то сказал в утешение. Тронутая моим участием и дав волю слезам, она зарыдала ещё громче.

— В деревню ей придётся ехать, — говорил между тем дядя. — По весенним-то дорогам как она поедет, я и не знаю… Уговаривал её остаться, потому, всё равно, уж не поможет же она матери: суждено умереть, ну и умерла…

Дядя говорил убедительным тоном, обращая своё взволнованное лицо то на меня, то в сторону плачущей.

И в продолжение всего дня и вечером дядя старался уговорить Дуняшу не ездить в деревню, пугая девушку весенней распутицей. Но, несмотря на это, на другой день, рано утром, Дуняша уехала.

В это печальное утро самовар подала в столовую Василиса, грузно ступая по полу каблуками своих громадных башмаков, и мне припомнились тихие шаги уехавшей Дуняши. За нею следом явилась и Марфа Ильинична, принеся булку, масло и сыр. Старуха вздыхала, искренно сожалея о случившемся, и долго бормотала:

— Как-то она доедет по этакой дороге?.. Одежонка-то городская, а метели-то в лесу лютые, деревенские…

Невесёлым явился к утреннему чаю и дядя, и мне показалось даже, что глаза его были заплаканы, а на лице запечатлелись следы бессонной ночи. Марфа Ильинична, приготовившаяся разливать чай, украдкой глянула на него и опустила глаза. Дядя молчал, склонившись над столом, и с задумчивостью в глазах размешивал ложечкою в стакане сахар. Я также молчал, бегло пробегая урок, и все мы чувствовали какую-то неловкость. Немного спустя, дядя позвонил и приказал появившейся Василисе позвать Прокофия Андреевича, который не замедлил явиться.

Старик вошёл с опущенной головой, как всегда, поздоровался с дядей, молча поклонился мне и остался у двери в выжидательном положении.

— Садись, Прокофий Андреич, чай пей, — обратился к нему дядя.

Он придвинул к столу стул и уселся.

Перемена в отношении приживальщика со стороны дяди нисколько не удивила меня. В случаях семейного торжества и семейной печали дядя всегда призывал Прокофия Андреича, разрешая ему вместе с нами пить чай и обедать. Как только приживальщик почувствует перемену в отношениях, — делается развязным и пускается в разговоры, не дожидаясь вступления со стороны барина. Так произошло и в это утро. Вооружившись стаканом чая, он начал:

— Теперь, Марфа Ильинична, и вам потруднее будет, без Дуняши-то…

Та посмотрела на барина косыми глазами и промолчала.

— Трудно будет ей доехать до деревни: речка вскрылись, овраги полны воды, — немного помолчав, продолжал он.

Все молчали. Чем-то поощряя себя к разговору, после небольшой паузы, Прокофий Андреич снова продолжал:

— Ну, да, ведь, никто не гнал — сама надумала!..

— Ну, будет тебе!.. — резко оборвал оратора дядя, и Прокофий Андреич осёкся: голова его ушла в плечи, и он виновато посмотрел на дядю.

С отъездом Дуняши у нас в доме многое переменилось. Дядя целыми днями хмурился, замкнувшись в себя со своими невесёлыми думами. За столом во время обеда или чая он больше молчал, а потом спешно уходил в кабинет, или углубляясь в раскладывание своих марок, или подолгу беседуя о чём-то с Прокофием Андреичем. И я мог теперь распоряжаться своей особой по собственному усмотрению, свободно располагаясь в столовой, в гостиной или в зале.