Евгений Салиас - Свадебный бунт

Тамъ, гдѣ пустыня соприкасается съ моремъ, степные пески съ морскими волнами, — стояли тихіе и душистые дни мая мѣсяца, и солнечный зной игомъ легъ на окрестность…

Пустынная, голая, почти одичалая равнина горитъ въ прямыхъ лучахъ полдневнаго солнца и, прокаленная огнемъ, вся пышетъ и будто мерцаетъ въ блесткахъ. Словно тяжелое горячее облако распласталось на землѣ и давитъ свинцовой пеленой всю окрестность. Все замерло, придавленное этимъ игомъ. Всякій кустъ и листокъ, малѣйшая травка, медленно прожигаемые солнечнымъ полымемъ, уныло недвижны, каждый камень раскаленъ насквозь…

Кой-гдѣ только мелкая тварь, букашки и козявки еле-еле движутся, тихо переползаютъ камушекъ или листокъ, ищутъ не корма, а тѣни, прохлады, спасенья отъ небеснаго полымя. Южное солнце стоитъ среди голубого купола неба безъ единаго облачка въ выси и съ бѣлесовато-туманнымъ мерцаніемъ ближе къ землѣ, которое кругомъ кольцомъ облегло весь горизонтъ, окаймляя желтовато-сѣрую пустыню. Только въ одной сторонѣ кольцо прорвалось и небо будто сливается съ землей. Здѣсь за сѣрой пустыней началась другая равнина, однообразно бѣлая, безъ единой отмѣтины, ярко сіяющая и чѣмъ дальше съ глазъ, то шире разверзающаяся, уходя въ безконечную даль…

Эта, равнина — море, тоже будто мертво уснувшее на безвѣтріи, безлюдное, одичалое. Порою и часто просыпается оно, поднимается и злобно реветъ, грозно опрокидываясь на свою сосѣдку песчаную равнину.

Между сѣроватой, унылой степью безъ растительности и этой бѣлой и блестящей равниной спящихъ водъ, будто гранью между обѣими, виднѣется что-то темное, круглое… Будто муравьиная кучка иль будто чье гнѣздо! Да, почти то же… Только, глянувъ ближе, надо назвать иначе, — это людское гнѣздо.

Это городъ съ домами и улицами, гдѣ копошатся большіе муравьи — люди-человѣки.

Въ самый полдень, въ нѣсколькихъ верстахъ отъ этого города, тащился верхомъ на изморенной лошаденкѣ молодой парень, лѣтъ 25-ти, одѣтый опрятно, по рубахѣ и кафтану — простолюдинъ, по шапкѣ — посадскій человѣкъ горожанинъ, а не мужикъ. За поясомъ съ насѣчками заткнутъ турецкій пистолетъ, а съ боку виситъ большой кинжалъ, чуть не шашка. Оружіе при немъ — не по званію воина, а лишь примѣта, что онъ путникъ издалека.

Всадникъ еще до разсвѣта выѣхалъ съ постоялаго двора, гдѣ ночевалъ, и тихо, то рысью, то шагомъ, двигался по безлюдной и мертвой степи. Давно уже видѣлъ онъ вдали на горизонтѣ эту голую, бѣлую равнину, что сливается съ небосклономъ, и зная, что это — море, обрадовался. Стало быть, и до города недалеко. Но много прошло времени, съ тѣхъ поръ много онъ проѣхалъ, а водная равнина все бѣлѣлась на горизонтѣ, будто уходила отъ него, какъ заколдованная.

— Ѣдешь, ѣдешь, а все будто на одномъ мѣстѣ стоишь, ворчалъ онъ, погоняя лошаденку. — Все та же степь, та же мертвечина окрестъ тебя. Поганый край. Не будь здѣсь моей любушки дорогой, во вѣки не заглянулъ бы я въ эту землю треклятую.

Изрѣдка попадались всаднику встрѣчные изъ города. Шли пѣшеходы, двигались обозы, громыхали телѣги, скрипѣли арбы; то плелась съ телѣгой въ дугѣ и оглобляхъ худая сивка или гнѣдко, то волы, наклонивъ будто злобно и упрямо свои рогатые лбы, лѣниво шагали съ возомъ, мѣрно качая на шеяхъ деревянное ярмо… То важно, съ глуповатой гордостью, выступали горбатые верблюды съ длинными изогнутыми шеями, съ отвислыми губами, съ выпуклыми и добрыми глазами, а за ними нестерпимо визжала, будто завывая на всю степь, немазанная арба. Изрѣдка попадались всадники, то казаки въ лохматыхъ шапкахъ, то персы въ остроконечныхъ колпакахъ изъ черной мерлушки, то калмыки или башкиры. Иногда встрѣчалась длинная крытая фура, тройкой и четверкой, и въ ней сидѣла цѣлая семья спутниковъ, родомъ армянъ или родомъ грековъ. По всѣмъ этимъ встрѣчнымъ трудно было бы рѣшить, въ какихъ предѣлахъ міра находишься — въ Азіи или въ Европѣ, въ православной землѣ, въ магометовой или въ иной какой…

— Ишь, сторона какая… Диковина сторона. Пестрая! — бормоталъ верховой молодецъ и прибавилъ шутливо: — конецъ свѣту здѣсь!

Вскорѣ въ глазахъ молодого малаго зачернѣлось что-то вдали и стало рости и расширяться… Это и былъ городъ, въ который онъ ѣхалъ, и изъ котораго всѣ двигались ему навстрѣчу: и персы, и русскіе и татарва. За этимъ городомъ чернѣли, какъ громадный частоколъ, ряды мачтъ корабельныхъ и растилалось, далеко расходясь во всѣ края, свѣтлое и ровное, зеркаломъ лежащее море, на которомъ сіяли разсѣянные по синевѣ бѣлые паруса… Наконецъ, глазъ могъ уже различать слободы, прилегающія къ каменному городу, его высокую зубчатую стѣну, на подобіе Московскаго кремля, а за ней куполы и кресты храмовъ Божьихъ. Но около тяжелыхъ колоколенъ съ золотыми крестами тянулись и тонкіе, высокіе минареты съ серпами мечетей мусульманскихъ.