Николай Лейкин - Мамка-кормилица

— Ну, а теперь покорми ребенка, перепеленай его, уложи, а сама пойдешь гулять съ бонной на полчаса. Но прошу не больше получаса ходить. Я замѣчу часы.

Появилась молодая бонна въ мѣховой шапочкѣ и вела за руку старшую дѣвочку Колояровой Шурочку, одѣтую въ смѣсь бѣлаго кашемира, бѣлаго мѣха, бѣлыхъ перьевъ марабу и вязаной бѣлой шерсти, что составляло маленькую копну.

— Мы готовы, — проговорила она. — Пусть мамка одѣвается.

Мамка заискивающе обратилась къ Колояровой:

— Барыня, голубушка, мнѣ сегодня что-то не хочется гулять, да и пошить на себя малость надо. Дозвольте дома остаться.

— Нѣтъ, нѣтъ, ты должно быть съ ума сошла! Ты обязана гулять каждый день. Обязана для здоровья Мурочки. Сейчасъ корми грудью ребенка и одѣвайся! Живо! — закричала на нее Колоярова.

Мамка повиновалась.

Бонна-фребеличка, молоденькая дѣвушка, брюнетка, очень недурненькая и франтовато одѣтая, русская съ нѣмецкой фамиліей Бейнъ, спускалась изъ квартиры Колояровыхъ по лѣстницѣ, устланной бархатнымъ ковромъ. Лакей Павелъ въ сѣромъ фракѣ съ металлическими пуговицами сносилъ внизъ маленькую Шурочку. Сзади ихъ слѣдовала мамка-кормилица Еликанида, облаченная въ голубой штофный шугай съ серебряными позументами, надѣтый поверхъ такого-же цвѣта и матеріи сарафана. На головѣ у мамки красовался голубой повойникъ съ серебряными блестками, изъ ушей висѣли длинныя серебряныя серьги съ жемчугомъ, а въ рукѣ она держала свернутый въ трубочку носовой платокъ.

Швейцаръ Киндей Захаровъ, пожилой человѣкъ, увидавъ красивую мамку въ блестящемъ фантастическомъ нарядѣ, осклабился во всю ширину лица, сказавъ мамкѣ въ видѣ привѣтствія:

— А, мамушка! госпожа жаръ-птица! Все-ли вы въ добромъ?..

— Полноте вамъ зубоскалить-то, — скромно отвѣчала мамка и опустила глаза. — Барышня, голубушка, Софья Николавна, — обратилась она къ боннѣ, когда онѣ очутились, на улицѣ и лакей Павелъ спустилъ съ рукъ Шурочку, поставивъ ее на панель. — Милая барышня, пойдемте погулять куда-нибудь, гдѣ народу побольше, а то мы все бродимъ по такой улицѣ, что и извозчиковъ-то не видать.

— А зачѣмъ тебѣ извозчики? Зачѣмъ тебѣ народъ? Тебя не для извозчиковъ гулять послали, а для здоровья Мурочки, — отвѣчала бонна.

Онѣ шли по Сергіевской улицѣ, по направленію къ Таврическому саду, улицѣ хоть и аристократической, но почти всегда пустынной, безъ магазиновъ и торговыхъ лавокъ. Шли онѣ шагъ за шагомъ, еле передвигая ноги, такъ какъ бонна вела за руку двухлѣтнюю дѣвочку Шурочку.

— Одурь меня взяла, барышня, вотъ вѣдь я изъ-за чего прошу… — продолжала мамка. — Никуда одну не пускаютъ со двора и ничего я хорошаго видѣть не могу. Словно я какая монашенка живу…

— Не поступай въ кормилицы, — наставительно замѣтила ей бонна. — Зачѣмъ лѣзла! Сама виновата.

— Да все думала пообмыться и пообшиться, милая барышня. Добра себѣ на сиротскую долю поприкопить, повеличаться, съ серебра поѣсть, а теперь, конечно, хоть-бы ужъ и на попятный…

— А ты звони языкомъ больше! Вотъ тебѣ Катерина Васильевна и задастъ. Мало тебѣ отъ нея достается.

— Да вѣдь я вамъ, барышня, а не ей… Передъ ней, разумѣется, надо другія слова имѣть. Вначалѣ-то думала я, что жизнь хорошая, а теперь такъ сказать можно, что ужъ даже и не жизнь.

Въ голосѣ кормилицы слышались слезы.

— Ахъ, мамушка-то какая писанная! — воскликнулъ стоявшій около подъѣзда молодой извозчикъ. — Вотъ прокатилъ-бы такую мамушку на мериканской шведочкѣ! За дарма-бы прокатилъ.

Кормилица сначала улыбнулась на такія слова, а потомъ прошептала:

— Молчи, паршивый чортъ!

— Еликанида, съ какой стати ты отвѣчаешь! Ты должна молчать, — оборвала ее бонна.

— Да мнѣ, барышня, ужъ хоть огрызнуться на кого-нибудь, такъ и то будетъ легче. Хоть сердце сорвать.

Онѣ остановились. Дѣвочка сказала, что она устала. Бонна взяла ее на руки.

— Давайте, барышня, я понесу Шурочку, — предложила свои услуги мамка. — А сами пойдемъ поскорѣе. Вѣдь и лавокъ-то и магазиновъ въ здѣшней улицѣ никакихъ нѣтъ, чтобъ можно было въ окна на товары посмотрѣть! — плакалась она. — Удивительно, что за жилье господа себѣ выбираютъ! Жила я года полтора тому назадъ на Гороховой, въ судомойкахъ жила — вотъ это улица.

Выскочилъ изъ подъѣзда деньщикъ въ фуражкѣ съ краснымъ кантомъ, увидалъ мамку Еликаниду и даже попятился отъ нея, широко раздвинувъ губы отъ удовольствія и оскаливъ бѣлые зубы. Онъ не удержался, и съ языка его сорвалось легкое восклицаніе полу шопотомъ: