Сергей Солоух - Шизгара

Эта пятерка, легендарная уже тогда, явилась из подпольного своего небытия как прямое свидетельство Божьего Промысла, возникла на деревянном помосте во всеоружии своего beag'oвскoгo арсенала, чтобы на все грядущие десятилетия стать звездой, мифом, былиной, а потом легализоваться в виде удачливого трио, легко войти в обойму Москонцерта и застрять там между Иосифом и Муслимом.

Но знание предстоящих разочарований не должно и не может омрачить нам пусть недолговечную, но беспредельную радость сегодняшнего дня.

Итак, когда Лысый ступил на мелкозернистый асфальт аллей, с горы его звавшие звуки Black Dog'a, в пути воодушевлявшие Stairway to Heawen прервались неожиданно посреди нудноватых повторов When the Leeve, и в воздух, быстро теряющий прозрачность с приближением грозового, с юго-запада наплывавшего фронта, ворвалось, наполняя сердце нашего мечтателя восторгом и смятением, простое:

- Раз... раз, два...

- Раз, два, три,- простуженный голос пробовал резонирующий микрофон.

- Раз, два... раз, два, три...

Затем опять включился магнитофонный тандем Пэйджа и Планта. Музыканты долго мудрили и заговаривали капризное сочетание двухсот двадцати вольт и пятидесяти герц, но площадь, полоумная площадь демонстрировала великодушное терпение. Само перемещение по деревянным подмосткам худых, в дерюгу облаченных тел, откидывание непослушных локонов и прядей, мигание красных глазков на передних панелях плоских ящиков и многократное повторение: "Раз... раз... раз, два..." - одно только это воспринималось как чудо, сверхъестественное волшебство, долгожданное знамение всеобщей победы и немыслимое начало всех начал.

Ну а когда в половине девятого первая дробь сотрясла барабанный пластик, когда пятка уверенно прищемила педаль, а микрофонная стойка покачнулась от призывного:

"У-аау-у-ааау!" - вся сумасшедшая площадь встала, да что площадь, небо, земля, вода; и плоть, и кровь, и душа соединились в одну сверкающую огненную субстанцию.

She's got it, your baby, she's got it

И все разрешилось, и все исполнилось, и не стало правых и неправых, чистых и нечистых, своих и чужих, и вся Вселенная открылась от края до края, простая и понятная.

И Лысый, еще двадцать минут назад с унынием почти вопрошавший: "Так что ж, они не приедут?" - сам превратился в те несколько магических слов, кои получил в ответ от черноглазого и белозубого соседа в придачу к обломанному батону и початой бутылке: "Чувак, да какое это теперь имеет значение". Он стал частицей всемирной энергии единения и веры и закричал.

Ну, а теперь, даже в момент катарсиса не желая поступиться обстоятельностью повествования, выясним, ощущали ли это всеобщее, неповторимое и безумное напряжение магнитного поля те, кто по вине печальных обстоятельств оказался вдали от эпицентра?

Прежде всего нас, конечно, должны волновать чувства молодого человека, стрелою, без оглядки, без памяти кинувшегося в синюю, обжитую лешими, русалками и водяными муромскую ночь. Снизошел ли покой на Евгения Агапова и просветление, когда спринтерский галоп вынес несчастного к бронзовому лику героического авиатора?

Трудно сказать, во всяком случае, силы оставили Штучку, колени его подогнулись, и он сел не то на бордюр, не то на низенькую оградку, потеряв волю противиться злым проказам судьбы.

На неудобном холодном предмете Евгений просидел до рассветных размывов в небесах, но вопреки ожиданиям из дверей уездного вокзала, сработанного под тринадцатый, не иначе, век, не вышел его предполагаемый преследователь с гневной тирадой на устах. Нет, около шести утра с бессовестной улыбкой на губах появилась знакомая нам юная запасливая особа в черной железнодорожной шинели с серыми петлицами.

Быстрый плотоядный взгляд метнулся справа налево, скользнул по привычной фигуре "утомленного и сидящего", вернулся, задержался, сверкнул, и вот уже безудержные колесики обидного смеха, прыгая по асфальту площади, докатываются и до Штучки.

Еще мгновение, и, угрожая осыпаться дешевой помадой, алые и веселые констатируют:

- Ты... да ты, никак, от поезда отстал.

Ах, эти беспутные глаза, что будут являться Штучке во снах и дразнить, сияя над острым кончиком влажного, чуть подрагивающего языка.

- Ну что, гостить пойдешь, или посадить тебя на проходящий?

Фея, добрая бесстыжая фея в шинели и серебряных босоножках, она отвела его в зал ожидания, она заверила какую-то бумагу, втолкнула в общий вагон поезда номер 381 Ижевск-Казань-Москва, на прощание вложив в ухо со смешком горячий шепоток: