Надежда Тэффи - Том 2. Карусель. Дым без огня. Неживой зверь

Маруська краснеет, надувает губы и уходит, понурив голову.

– Не для меня придет весна! – шепчет Лялечка.

Из кухни дерзко и настойчиво потянуло теплым пирогом с налимом.

Дмитрий Петрович вышел на террасу.

Утреннее солнышко припекало ласково. Трава еще серебрилась росой.

Собачка, любезно повиливая хвостом, подошла и ткнулась носом в колено хозяина Но Дмитрию Петровичу было не до собаки.

Он нахмурил брови и думал:

– Какой сегодня день? Как его можно определить? Голубой? Розовый? Нет, не голубой и не розовый. Это пошло. Особенный человек должен особенно определять. Как никто. Как никогда.

Он оттолкнул собаку и оглядел себя.

– И как я одет! Пошло одет, в пошлый халат Нет, так жить нельзя.

Он вздохнул и озабоченно пошел в комнаты.

– Жена вернется только к первому числу. Следовательно, есть еще время пожить по-человечески.

Он прошел в спальню жены, открыл платяной шкап, подумал, порылся и снял с крюка ярко-зеленый капот.

– Годится!

Кряхтя, напялил его на себя и задумчиво полюбовался в зеркало.

– Нужно уметь жить! Ведь вот – пустяк, а в нем есть нечто.

Открыл шифоньерку жены, вытащил кольца и, сняв носки и туфли, напялил кольца на пальцы ног.

Вышло по ощущению и больно, и щекотно, а на вид очень худо.

– Красиво! – одобрил он. – Какая-то сплошная цветная мозоль. Такими ногами плясала Иродиада, прося головы Крестителя.

Достал часы с цепочкой и, обвязав цепочку вокруг головы, укрепил часы посредине лба. Часы весело затикали, и Дмитрий Петрович улыбнулся.

– В этом есть нечто!

Потом, высоко подняв голову, медленно пошел на балкон чай пить.

– Отрок! – крикнул он. – Принеси утоляющее питие.

Выскочил на зов рыжий парень, Савелка, с подносом в руках, взглянул, разом обалдел и выронил поднос.

– Принеси утоляющее питие, отрок! – повторил Дмитрий Петрович тоном Нерона, когда тот бывал в хорошем настроении.

Парень попятился к выходу и двери за собой прикрыл осторожно.

А Дмитрий Петрович сидел и думал:

– Нельзя сказать ни розовый, ни голубой день. Стыдно. Нужно сказать: лиловый!

В щелочку двери следили за ним пять глаз. Над замком – серый под рыжей бровью, повыше – карий под черной, еще повыше – черный под черной, еще выше голубой под седой бровью и совсем внизу, на аршин от пола, – светлый, совсем без всякой брови.

– Отрок! Неси питие!

Глаза моментально скрылись, что-то зашуршало, зашептало, заохало, дверь открылась, и рыжий парень, с вытянувшимся испуганным лицом, внес поднос с чаем. Чашки и ложки слегка звенели в его дрожащих руках.

– Отрок! Принеси мне васильков и маков! – томно закинул голову Дмитрий Петрович. – Я хочу красоты!

Савелка шарахнулся в дверь, и снова засветились в щелочке глаза. Теперь уже четыре.

Дмитрий Петрович шевелил пальцами ног, затекшими от колец, и думал:

– Нужно вырабатывать стиль. Велю по всему балкону насыпать цветов – маков и васильков. И буду гулять по ним. В лиловый день, в зеленом туалете. Кррасиво! Буду гулять по плевелам, – ибо маки и васильки суть плевелы, – и сочинять стихи.

Кррасота! Что за картина! Продам рожь, закажу художнику Судейкину, – у него есть дерзость в красках. Пусть напишет и подпишет:

«По вредным плевелам. Картина к стихотворению Дмитрия Судакова».

А в каталоге можно целиком стихотворение напечатать:

Разве это не стихотворение? Что нужно для стихотворения? Прежде всего размер. Размер есть. Затем настроение. Настроение тоже есть. Отличное настроение.

– Управляющий пришел, – высунулась в дверь испуганная голова.

– Управитель? – томно закинул голову Дмитрий Петрович. – Пусть войдет управитель.

Вошел управляющий Николай Иваныч, серенький, озабоченный, взглянул на капот хозяина, на его ноги в кольцах, часы на лбу, вздохнул и сказал с упреком:

– Время-то теперь уж больно горячее, Дмитрий Петрович. Вы бы уж лучше после.

– Что после?

– Да вообще… развлекались.

– Дорогой мой! Стиль – прежде всего. Без стиля жить нельзя. Каждая лопата имеет свой стиль. Без стиля даже лопата погибнет.

Он поправил часы на лбу и пошевелил пальцами ног.

– Вы, Николай Иваныч, человек интеллигентный. Вы должны со мной согласиться.

Николай Иваныч вздохнул и сказал с упреком:

– В поле не проедете? Нынче восемьдесят баб жнут.