Николай Сумишин - Горельеф

Антик просыпался, едва забрезжит рассвет, привязывался ремнями к веревке, свисавшей с горы, и начинал качаться перед камнем. Глухие удары молотка оповещали село: Антик рубит. После его ударов начинали петь петухи, стучать калитки, реветь скот - Марки оживали.

Антик встречал солнце первым. Еще мутные волны сумерек витали над хатами, а он уже купался в блескучем, вымытом горными росами сиянии. И если посмотреть снизу, то казалось: не на веревке висит Антик, а поддерживают его над пропастью солнечные лучи.

...Через несколько дней камень ожил. На нем вырисовалась горестная женская голова в косынке. Теперь уже сельчане не смеялись, не показывали на Антика пальцем - теперь каждый удивлялся:

- Смотри, смотри, на Кылыну Марущакову похожа!

- Не-ет, на Зинку. Вон сколько горя на лице...

- Еще бы, трех сынов не дождалась...

- О-ох!..

А молоток - тук-тук! - Антик долбит. А солнце поднимается все выше и выше, и тень Антика плывет из-за села и наконец ложится возле столпившихся сельчан.

Прибежала Кылына:

- Э-эй, Антик! Иди скорее есть, а то в поле спешу.

Сходит сосредоточенность с лица Антика, добродушная улыбка согревает, распрямляет морщины. Он легонько отталкивается от камня, опускается на землю, развязывает узел.

Ест не спеша, время от времени бросает кусочки хлеба псу. Кылына разглядывает женщину на камне, покачивает головой:

- Вблизи - ничего не ясно, а из Марок... Над кем она так плачет?

- Над сыном.

- Он умер?

- Умер... как все умерли.

- В селе говорят: на Зинку похожа...

- Может, и на Зинку.

Кылына какое-то время смотрит на Антика, потом говорит с болью:

- В тебе словно кто-то огонь зажег.

- Что в сердце варится, на лице отражается... Захватила меня работа... Как в плену я, Кылына. Туман с памяти сошел. - Антик бросил ложку, подхватился. - Он, Иванко, стоит здесь, а я - здесь. Руки у него белые... И лицо белое. А немцы черные. "Ну, - кричит старший, - все?" - "Все", говорит Иванко. Старший кивает своим: мол, режьте веревки. Падает белое полотно... И остановилось мое сердце. А Иванко смеется от радости... потому что на пьедестале не фашист, а наш - шинель прострелена, и знамя... Остолбенели вражины: еще бы, надеялись увидеть немецкую силу, а увидели русскую. Да еще какую! Да еще какую!.. Мучили того мастера, резали на куски: почему не вытесал немца?!! А он: ха-ха-ха! Тверд, как скала, сильный, как дуб...

Антик вдруг умолк. Сел, взял снова ложку, покрутил ее в руке, но есть не стал.

- Может, ты вспомнишь, как моего Марка убили? - с надеждой спросила Кылына.

- Помню, первый наш бой помню. Первый и последний... Как телята, мы тогда столпились возле колючей проволоки. А проклятый фашист косит из пулемета. Тут Марко и упал на проволоку... А мне руку просадило, во, показал Антик на шрам выше ладони. - Тогда и взяли меня...

Кылына собрала посуду в корзинку. Глаза влажные от слез.

- Ну, я пойду, вечером Михася пришлю, ведь что это за еда.

- Спасибо, Кылынка... Если бы не ты, то и жить не жил бы.

И снова - тук! тук! - над селом, над всей округой.

Кылына бежит улицей, глаза - в землю. Возле Максимовой криницы остановила ее Марийка Тодошина. Она стояла у калитки и поджидала женщин, чтобы идти в поле.

- Как он там? - спросила тихо.

- Не знаю, что и думать. Какой-то бес вселился в него: так и поджигает, так и поджигает. Память его вернулась... О моем рассказал, - Кылына вытерла слезу. - Нездоров Антик, Марийка, весь в горячке.

- Но ведь работает! Хотели его вчера Максим с Варивоном забрать, пусть бы отдохнул немного, но куда там! Не подпускает никого и близко... Вот я и думаю: какое желание надо иметь, чтобы ни за что так трудиться.

- Умелый! Смотри, что оно вырисовывается.

- В плену он подручным у мастера был, вот и набрался.

То здесь, то там начали появляться у калиток марковчане, головы вверх.

- Вот тебе и Антик! Вон что выделывает!

- Да, свечка его горит ясно...

...Солнце уже за камень прячется, тень от него, вначале дрожащая, а потом загустевшая, как вода Коптяйки, ложится на Марки.

Антик спешит. Болят грудь и голова. Сердце будто кто-то клещами сжал.

Вот уже и вечер упал на ущелье. Ползет выемками упрямо выше и выше. Антик и молотка уже не видит.

Опускается на землю, садится на широкую лавку-топчан. Болезненным близоруким взглядом ощупывает руки:

- Еще неделю-две...

Белячок вертится возле ног, поскуливает, потом лает и бежит вниз. Вскоре из темноты выплывает Михась:

- Вот, дядечка, это мама вам передали, это тетка Марийка, это Зинка, это бабка Ганка... Посуду мама завтра заберут, а я побежал.