Алексей Писемский - Взбаламученное море

Бакланов молчал и смотрел на жену.

– Валерьян арестован! – отвечала та.

Старуха несколько времени смотрела на дочь, а Евпраксия на нее.

– Этого надобно было почти ожидать! – пояснила она матери.

– Да! – произнесла старуха, и обе потом, не сказав ни слова больше, разошлись по своим комнатам.

Как ни велик был у обеих нравственный закал, но на этот раз однако, видно, не хватило его!

Через полгода.

На Васильевском острове знакомая нам гостиная Ливанова представляла далеко не прежнее убранство: в обоих передних углах ее стояли киоты с дорогими образами. Образ Спасителя с пронзенною стрелками головой тоже был тут. Перед обоими киотами корели лампады. В комнате, сильно натопленной, вместо прежнего приятного запаха духами, пахло лекарствами. Сам Евсевий Осипович, худой, как мертвец, совсем плешивый, но еще с сверкающими глазами, лежал на постели под пуховым одеялом. У кровати его сидела, в черном платье и с заплаканными глазами, Евпраксия. Около года уже старик был тяжко болен; ни от трудностей и невзгод житейских, ни от коварства и изменчивости людей никогда Ливанов не поникал гордою головой своей; он знал, что он все поборет и над всем восторжествует умом своим. Но чего не сделала вся жизнь, то сделал страх смерти. Евсевий Осипович смирился духом; прежнее его мистическое направление приняло чисто религиозный характер; он сделался кроток со всеми в обращении, строил на свой счет больницу, рассылал деньги по бедным церквам, ко всем родным своим написал исполненные любви и покаяния письма, в том числе и Бакланову, который сейчас же приехал к нему и привез жену. Больной старик с первого же разу заинтересовал Евпраксию; он так умно и красно говорил о разных религиозных предметах. Евсевий Осипович, в свою очередь, заметив в племяннице настроение, схожее с своим, с удовольствием взялся ее довоспитывать: он все еще любил, хотя бы то и на самых чистых основаниях, сближаться с женщинами. Евпраксия стала к нему заезжать раза по два в неделю: во-первых, чтобы посетить его, как больного, а во-вторых, чтоб и побеседовать с ним. В настоящее свидание, несмотря на заметную слабость, Евсевий Осипович говорил очень много и красноречиво.

– Мирной и скорой кончины мне Бог не пошлет! – пояснял он: – я очень много грешил мыслями и делом, но ты чиста и невинна…

– Я ни в чем не виновата, – подтврдила и Евпраксия.

– Ты только искупительная жертва вашего рода, – продолжал старик: – род ваш умный, честный, но жестокий: прапрадед твой был наказан дьяком в пытной палате… Дед твой в двенадцатом году, на моих глазах… я еще молодым человеком был… настиг отряд французов; те укрылись было с лошадьми в церковь деревянную и потом сдавались, просили пощады, но он не послушался и всех их сжег за оскорбление храма.

Выражение лица Евпраксии как бы говорило, что дед хорошо сделал, что сжег.

– Я для себя ничего уж не желаю и не прошу, и молюсь только за детей.

– И молись больше!.. Молитва – великое дело… молитва разрушает и созидает города и повелевает стихиями; когда на Устюг шла каменная туча, весь народ по церквам молился и коленопреклонствовал, ничто не отвращало гнева Божья; но стал молиться преподобный Прокопий, растерзал на себе ризы, всплакал кровавыми молитвенными слезами, Бог его услышал…

Евпраксия слушала; она и сама в это время вряд ли не шептала про себя молитвы.

– Я к вам дня через два опять заеду, – сказала она и встала, заметив, что старик сильно утомился, так что у него лицо как бы несколько перекосилось и голова склонилась на подушку.

– Прощай, голубица! – проговорил он.

Евпраксия поцеловала у него руку.

Евсевий Осипович перекрестил ее.

В зальце Евпраксию остановила горничная Евсевия Осиповича, та самая, которую и мы знаем и которая с тех пор только очень пополнела…

– Вчера-с с ним ночью очень дурно было… Боюсь, чтоб и сегодня чего не случилось.

– Главное, чтобы причастить и исповедать успеть, – отвечала на это спокойно Евпраксия.

– Это-то успеем; священник в нашем доме живет – сказала горничная.

– Только это! – повторила Евпраксия и с тем же печальным лицом, какое имела, села в карету и поехала.

Перед Казанским собором она начала креститься и продолжала это до самой квартиры.

Дома она нашла: мать, тоже в черном платье и с печальным лицом, сидевшую за средним столом; мужа, скучавшего вдали в креслах, и Варегина, который стоял и грелся у камина. Последний был по-прежнему спокоен и солиден…