Татьяна Толстая - Двое (рассказы, эссе, интервью)

Не то в изображении В.Петелина (стр.433). Рождественский

"не заметил, как вошел Толстой, без промедления перешедший к

делу.

- Вы ведь, Всеволод Александрович, знаете, что я недавно

приехал из Чехословакии...

Тот согласно кивнул.

- Удивительные перемены происходят в ней. Только вот снова

грозит ей опасность завоевания... Уже сейчас раздаются громовые

раскаты с границ, где новые нибелунги готовятся к осуществлению

"плана Розенберга". Независимость, культура, сама жизнь страны

под ударом нибелунговой дубинки..."

Ничего себе начало встречи с робким юношей... Краткая, но внушительная политинформация в столовой среди "старых портретов" и "петровской мебели". "Громовые раскаты"... "Нибелунги"... Что хочет этот грозный малознакомый человек от поэта? Не удивительно, что растерянный поэт бормочет в ответ:

"- Неужели все столь серьезно, Алексей Николаевич?.. Что-то

ничего у нас не слышно... Или я так невнимательно слежу за

событиями? А сами чехи понимают степень этой угрозы?

- Нет, не все понимают, что ждет впереди... Только

пролетариат готовится к будущим сражениям..." - обрушивается

Толстой на "невнимательно следящего за событиями" юношу. "А

многие настроены пацифистски... И если раньше пацифизм таил в

себе известный протест против милитаристского угара, то теперь

это заключает в себе вредную пассивность, ослабляет сопротивление

наступающему фашизму..." (стр.433-434).

Начав утро с устной передовицы ("назначил он мне для разговора час довольно ранний",- вспоминает Вс.Рождественский), Толстой после торжественной части переходит к танцам:

"- И вот я обратил внимание... что в Чехословакии за эти

семнадцать лет национальной независимости восстановили многое из

старины... В Чехословакии есть чему поучиться: им хочется все

оставить, сохранить в первозданном виде...

- Их можно понять, Алексей Николаевич... Сколько они были

под гнетом в составе Австро-Венгерской империи",- лепечет поэт.

"- С каким удовольствием смотришь фильмы, в которых засняты

национальные танцы, игры, обычаи чехов и словаков... Но все-таки

не могу согласиться с их перегибами в этом тонком деле",

напирает Толстой. Несогласный с перегибами в танцах, он немедленно вытаскивает "из-под вороха вчерашних газет" клавир оперы и сует Рождественскому.

Этот странный диалог мог состояться только потому, что В.Петелин искрошил статьи Толстого "Прага", "По Чехословакии" и еще не существовавшее в это время интервью для корреспондента "Ленинградской правды" под названием "Проданная невеста", перемешал с воспоминаниями Рождественского и предложил эту окрошку нам. И мы должны ее проглотить. И мы должны сверяться с текстом Толстого, чтобы установить, что он писал:

"В этом собирании старины, важном для преемственности

культуры, неизбежны перегибы и ошибки".

А перегибы в танцах ему, может быть, даже нравились.

И нам не верится, что таким разговором Толстому "удалось через несколько минут совершенно рассеять смущение" Рождественского. И не верится, что вскоре, беседуя с Толстым о постановке фильма "Петр Первый", интеллигентнейший Всеволод Александрович мог произнести такие слова:

"Я слышал, что Петра будет играть Николай Симонов. Все-таки

он мало известен для такой значительной роли... Неужели никого

другого не нашли?.." (стр.437).

И правильно не верится, ибо это - очередная "беллетризация" воспоминаний Михаила Жарова (игравшего Меншикова в фильме "Петр Первый"). Жаров рассказывает (стр.277-278), что из двенадцати-пятнадцати кандидатов на роль Петра Симонов единственный не имел с Петром портретного сходства, однако Толстой выбрал именно его.

"Если Симонов сыграет его ярко и интересно,- а по кинопробе

я вижу, что он Петра сыграет именно так, то запомнят его. Это и

будет двадцать шестой портрет, по которому, вспоминая Симонова,

будут представлять себе Петра",

говорит Толстой. Но читателя заставляют думать, что Рождественский предлагает Толстому подбирать актеров не по кинопробам, а по их послужному списку. (Действительно, недотепы какие: позвали бы Чарли Чаплина! Он известнее.)

Михаил Жаров и сам прошел через беллетризаторскую мясорубку. Восемь страниц его мемуаров уложены на семи, без кавычек, естественно; а те двенадцать строк, где даны кавычки (стр.449), содержат искажения против оригинального текста. Убраны все авторские ремарки, рисующие мемуариста застенчивым, благодарным, даже благоговеющим перед писателем (таким изображает себя Жаров, это его право), и актер предстает развязным, фамильярным, болтливым субъектом: