Вера Новицкая - Басурманка

Взволнованный, Юрий умолк. Все, умиленные, глубоко растроганные, молчали.

По лицу Жени давно уже текли слезы, которые она машинально, не замечая, вытирала кулаками.

Сережа, сдвинув брови, сощурившись, стараясь спрятать глаза от чужого взгляда, сосредоточенно молчал; что-то особенное было на его еще безусом, почти детском лице.

Глаза Китти были влажны, в них мерцал мягкий, теплый свет.

Анна Николаевна, казалось, больше всех была поражена слышанным. Она тоже была мать, и у нее был любимый сын, и она горячо любила родину, потому-то никто так глубоко не оценил, не понял всю силу величайшей в мире жертвы, принесенной этой слабой, больной женщиной.

– Да, я узнаю Марью Львовну, эту геройскую душу, эту жену-друга, которая, потеряв мужа, потрясенная горем, продолжала жить, чтобы поддерживать его традиции, воплощать в детях его идеалы, его стремления. Зато громадное, редкое счастье досталось ей на долю: увидеть, что труды ее не напрасны, что семена пали на богатую почву, дали пышный урожай; в глубоком горе разлуки вместе с тем есть величайшее нравственное торжество, – взволнованным голосом, с влажными глазами, проговорил генерал. – Бог не без милости, – она права. Господь велик в своем милосердии, а она более, чем кто-либо, заслуживает его. Иди же, Христос с тобой; исполняй свой долг и возвращайся счастливым и невредимым. Да и чего, в сущности, все кругом носы повесили? – меняя тон, продолжал Троянов. – Разве на войне каждого так вот сейчас либо убьют, либо по кусочкам распотрошат? Слава тебе Господи, достаточно повоевал я на своем веку, пороху вволюшку нанюхался, а и руки, и ноги – все полностью при мне остались: жена моя не вдова, дети не сироты, – уже совсем бодрым, веселым голосом закончил генерал.

– Боже мой, Боже мой, какие же все вы хорошие – и вы, и ваша чудная maman, и наш папа́, и Китти, которая все время так ласково смотрит на вас, не плачет, не удерживает, не просит остаться… Я бы не могла… Я бы не пустила… я бы так… так пла…ка…ла…

Девочка действительно захлебнулась при этих словах.

– Юренька, миленький, родненький, только не позволяй себя убивать и ранить, ради Бога!.. Подумай, что с Китти… со всеми нами будет тогда! Милый, ради Бога!.. – и Женя, обливаясь слезами, охватила шею Юрия.

Молодой Муратов пробыл в Благодатном целый день, до самого вечера. Много о чем надо было переговорить им с Китти; столько хотелось высказать, излить душу перед несомненно долгой разлукой.

Не было шумных поздравлений, не поднимали бокалы с шампанским за жениха и невесту: над светлой радостью, влетевшей в этот дом, густой тенью простирались мрачные крылья нависшей темной тучи, реял печальный призрак близкой разлуки и туманный, жуткий своей неизвестностью, таинственный облик будущего. Слишком резко прозвучали бы шумные проявления веселья.

Совсем уже стемнело, когда лошади увезли Юрия домой.

На следующий день вся семья Трояновых с утра отправилась в Муратовку, чтобы провести последние часы с отъезжающим.

И здесь, как накануне в Благодатном, не было за обедом шумных поздравлений и тостов, и здесь радость и печаль так тесно сплелись между собой, что, приветствуя одну, страшно было тем самым оскорбить слившуюся с ней ее скорбную сестру.

Был отслужен напутственный молебен, прозвучали сердечные, глубоко прочувствованные пожелания, лились жаркие, обильные слезы.

– Бог сохрани и помоги вам! – обнимая Юрия, проговорил большой его приятель, Николай Михайлович, репетитор Трояновых. – Как глубоко я люблю вас, дорогой мой, и… как завидую вам!.. Счастливец!.. А я связан по рукам и по ногам…

– До свидания, быть может, скорого, там, куда ты идешь. Но это пока между нами, – последним обнимая молодого Муратова, вымолвил старик Троянов.

Когда коляска отъезжающего скрылась из глаз, когда замолк последний уловимый ухом стук колес и с ним прервалась внешняя связь между ушедшим из родного гнезда и оставшимися в нем, все геройское мужество, все усилия не дать воли своей тоске покинули бледную худую старушку, все продолжавшую смотреть в ту сторону, куда закатилось ее ясное солнце.

Беззвучные, тяжелые рыдания потрясали ее еще стройную тонкую фигуру. Седая голова прильнула к белокурой головке рядом стоявшей девушки, тонкие руки обвили гибкий, молодой стан.

Обильные слезы струились и по лицу Китти, но в них не было острой горечи, сердце не сжимало никакое щемящее предчувствие.

– Мамочка, родная, милая! – целуя руки старушки, говорила она. – Мы вместе будем думать о нем, вместе вспоминать, вместе молиться и… ждать. Я верю, я так горячо верю, что Господь сохранит, возвратит его нам здоровым, счастливым, славным. Верю, что впереди счастье, большое, светлое.