Иван Арсентьев - Три жизни Юрия Байды

Лицо Куприяна перекосилось в тупом ужасе.

— Что ты? Что ты? Юрасю, опомнись! Я ж твой родной дядя!.. — залепетал он непослушным языком.

Хлопнуло и посыпалось, звеня, выпавшее из лампы стекло. Бабка глухо завыла. Желтый коптящий огонь тускло освещал развивавшуюся в руках Юрася веревку. Странная, печальная усмешка кривила его губы.

— Не тряситесь, давайте руки, — сказал он, но в этом «не тряситесь» прозвучали такие нотки, что Куприяну стало еще страшнее.

Минута — и он, скрученный по рукам и ногам, с заткнутым ртом оказался впихнутым в мешок. Юрась проверил завязку, сказал:

— Смотрите, бабо, ни звука! Чуете?

— Ой, чую, Юрасю, чую… Та за що ж ты меня, старую, кидаешь тутечки с убитым германом?

— Ничего, бабо, мертвые не кусаются… Не обижайся.

— То убивай и меня!

— За что, бабуля? Вы добрый человек, живите на здоровье!

— И что ж ты с дядьком зробишь теперички? Он же тебя поил-кормил… Да прости ж его, Юрасю, бо ж он не в себе!

— На убой для гестапо кормил меня… А с ним лично я делать ничего не собираюсь. Повторяю, молчок!

Погрозил пальцем и потащил мешок на крыльцо. Выглянул во двор — там по-прежнему пусто. Запер дверь снаружи на замок, ключ швырнул в бурьян. Затем взвалил мешок с Куприяном на плечо, автомат — на другое и скрылся в темноте.

Закончив прием больных партизан, страдающих, как они сами выражались, профессиональными болезнями — насморком и чирьями, Васса вышла из землянки и присела на лавочке под сосной. Лучи солнца лениво просачивались сквозь сизую дымку предзимья. Ветра почти не было, но если б он и подул, все равно не раскачать ему могучие дубы в два обхвата. Не услышишь теперь живого шелеста трав, умолкли птичьи голоса, лишь кое-где каплей повиснет на голубой ветке синичка, пострекочет печально и опять скроется в мглистой чаще.

Грустно на сердце у Вассы, как у той синицы, а отчего ей грустно — не знает. Может, от одиночества? Так нет, кругом много людей и много дел. Да и неведомо ей по-настоящему это мучительное чувство, должно быть, оттого, что без матери выросла или привычку такую выработала в себе. А может быть, это наследственное, присущее всему роду Коржевских? Ведь и отец после смерти матери жил всегда один. Вот только неизвестно, тяготило ли его одиночество? Во всяком случае, если он и тосковал, то тосковал молча, не подпуская никого к своему горю, даже собственную дочь.

Васса частенько думала: со всеми ли так бывает или отец из тех редких, имя которым — однолюб? А сама она, Васса, из каких? В кого удалась? Сколько суждено любить ей в жизни? Просто не по себе становится, когда задумаешься. А зачем, собственно, думать сейчас о любви, о счастье? Разве она, Васса, владеет своей судьбой? Пока идет война, на такие вопросы ответа нет.

Взгляд Вассы привлекли ветки куста с сеткой серебристой паутины. Паучок соткал ее себе и бегает по ниткам туда-сюда, хлопочет. Но вот ветерок тронул верхушки деревьев, и тяжелая капля, упав с высоты, оборвала нить. И нет уже ни паука, ни его творения.

«Не так ли и в нашей жизни — изменчивой и непрочной? Только в отличие от паучка у нас все же есть надежда и вера…»

На дороге послышался шум: возвращалось воинство деда Адама. С ними вернулся и Юрась. Партизаны обступили повозку, тяжело нагруженную мешками. Васса встала, подошла ближе. Дед Адам привязал вожжи к передку повозки, поздоровался со всеми не спеша. По грузу в повозке Коржевский определил, что операция проведена успешно. Спросил только, много ли было хлопот. Адам ответил, что все обошлось благополучно, и, слава богу, без ЧП.

Тем временем Юрась с автоматом за плечами сдернул с телеги увесистый мешок и довольно резко бросил его на землю. Поправил на себе шапку, доложил:

— Товарищ командир отряда, боец Байда задание выполнил! — И, замявшись, глядя в землю, добавил: — Не полностью выполнил…

Внутри мешка глухо замычало.

— Чего это? — спросил Коржевский.

Юрась вынул финку, полоснул по завязке, взял мешок за углы и вытряхнул перед изумленными партизанами старосту Куприяна Темнюка. Купчак лихо крутнул ус, поглядел с удивлением на старосту, на Коржевского, на Юрася, стукнул тяжелой рукой по его литому плечу.

— Ну, брат, и притащил же ты кота в мешке!

Среди набежавших партизан послышался одобрительный шепот.

У Куприяна лицо багровое, потное. Дышит тяжело, а выцветшие глаза сверкают из-под клочкастых бровей остро и дико.

Коржевский махнул рукой, Куприяна увели. Партизаны принялись перетаскивать мешки на склад, женщины, участницы «картофельной операции», уставшие от тяжелой дороги и переживаний, валились с ног, но на отдых не шли, возбужденно переговаривались.