Дмитрий Яблонский - Таежный бурелом

— Ну это, однако, впору будет, — входя, сказала Екатерина Семеновна. — На народное дело люди отзывчивы. Свата в первый день, как японы пришли, на судоремонтном расстреляли, сватья и отдала. «Пусть, — говорит, — носит да спуску душегубам не дает».

Андрей криво усмехнулся: «Вот тебе и конспирация». От Екатерины Семеновны не ускользнула эта горькая усмешка. Хитроватая искорка проскользнула в ее глазах.

— Не бойсь, не болтливы! Думаешь, не знаю, кого в дом принимаю? Фрол, уходя, сказал, а проверить надо. За нами, как за каменной стеной. Рабочей кости мы с Фролом. Ты не первый, десятки прошли через наши руки.

Другим тоном, суровым и деловитым, старуха добавила:

— Исподнее — в печь, не к чему оно тебе. Белье меченое, я его за свою жизню, ох, и перестирала. Мало ли что может случиться, они дошлые — враз поймут, что ты за птица. Скидай, скидай, не с девкой на свидании. Не жалей, что с возу упало.

Посмотрел Андрей на кортик и маузер, запечалился. Припомнилось восстание на крейсере в марте семнадцатого года, буйный митинг возбужденных моряков. В этот день он был избран в корабельный комитет. А на другое утро матросы принесли ему из капитанской каюты это оружие.

Поглядывая на невеселого Андрея, старушка достала машинную масленку и промасленную тряпку.

— Меня не проведешь, хороший мой! Вижу, каково тебе! Ну ладно, я штучки эти сама припрячу. Не беспокойся. Исправными в нужный час возверну.

Сухонькая рука погладила холодную сталь маузера.

— Лежи полеживай до поры до времени, — тихо шептала старушка, мелко крестя оружие. — Пусть ржа не пристанет, а пробьет наш час, службу верную русским людям сослужи.

Коричневый костюм преобразил Андрея. Старушка придирчиво оглядела его, поправила галстук, провела в горницу.

Хмурый вернулся домой Фрол Гордеевич. Жена всплеснула руками и обмерла на его груди.

— Где же, мой хороший, летывал? Вся извелась, тебя поджидаючи.

— Где летал, там меня нет. — Фрол Гордеевич скупо погладил плечо жены. — Будя, будя реветь-то, волчья сыть, голоден, как бродячий пес.

Екатерина Семеновна захлопотала. Фрол Гордеевич сел за стол, подпер рукой мохнатую голову. Из соседней комнаты вышел Андрей.

Фрол Гордеевич, откинувшись на спинку стула, закатился дребезжащим смешком.

— Да боже ж мой, вот обрадовал, язви тя, — вытирал он проступившие слезы. — Жив, Андрейка? Тебя и не признаешь, волчья сыть, купец или барин какой.

Вскочил, облапил Андрея, усадил рядом с собой.

— Сказывали заводские, будто ты да еще трое морячков вместе с Гаврилой Коренным у арсенальской стены концы отдали. Жив, волчья сыть! А Митрич-то беда как расстроился. Вот она, радость-то какая! А ну, мать, мечи пироги из печи. Надо Митрича упредить, он за тебя да за свою Наташку сильно беспокоился.

Екатерина Семеновна суетилась у раскаленной печки, поминутно оглядывалась на повеселевшего мужа. Тот сбросил тяжелые с подковами сапоги. Выгреб из кармана разные гаечки, шурупы, гвоздики, убрал их в шкаф. Повесил пиджак на гвоздь и, оседлав стул, постанывая от удовольствия, стал разминать колени.

— Делов, Андрюха, полон рот. Хотел в Никольск, волчья сыть, с Митричем податься, да не согласился он: «Без тебя, — говорит, — армии зарез». Попрощались мы с ним, а тут откуда-то леший вынес сыщика. Присох, как репей.

— Ишь, прыткий, — вмешалась Екатерина Семеновна, сердито сморкаясь. — Он в Никольск, а меня — в сорочье гнездо?

— Слыхала, без меня — армии зарез, — не без гордости продолжал Чубатый. — Вот я и говорю: стрелян-перестрелян волчище, а чуть не влип. Без малу двое суток меня один типец обхаживал: и так и сяк. И лаской, и добром, и деньгой.

Старый мастер легко прошелся босыми ногами по крашеному полу.

— Едва свет погас, они, как тараканы, из всех щелей повылезли. Ну, да я не той иглой штопан! Жох сыщик, а меня, язви тя, не признал, зато я Мотьку Шимпанзе, волчья сыть, с первого огляда опознал. Наделает, гусь лапчатый, хлопот…

— Неужели жив ворон остался? — встревоженно спросила Екатерина Семеновна. — Ведь в девятьсот пятом под лед опустили…

— Плохо, видать, спустили, если вновь крылья расправил. Тринадцать лет не появлялся, а вот, скажи-ка, объявился. В Харбине, говорят, отсиживался.

— Ешь, ешь! — угощал гостя Фрол Гордеевич. — Еще напластаю, волчья сыть. В твоем деле, Андрейка, нужен не только разум, а сила и ловкость. Случаем, встанет поперек такой Мотька Шимпанзе, а у тебя дух-то есть, а тело-то слабо.

Фрол Гордеевич взял блюдце растопыренными пальцами и, надув щеки, принялся студить чай.