Александр Коноплин - Сорок утренников (сборник)

И ушел, непохожий на прежнего, но оставшийся неизменным в главном.

На следующий день было воскресенье. Кажется, они оба забыли об этом. Она очень боялась опоздать и пришла в училище на полчаса раньше. И только тут вспомнила: учитель назначил встречу в четвертой аудитории, а она находится— по крайней мере, находилась раньше — на пятом этаже. Зелинский же из-за больного сердца никогда не поднимался выше третьего… Может быть, номера аудиторий изменены?

Она вошла в вестибюль, хотела по привычке поправить прическу перед зеркалом, но не обнаружила его на прежнем месте — вместо зеркала стоял вделанный в стену несгораемый шкаф. На дверях висели таблички с устрашающими надписями: «Посторонним вход воспрещен!», «Вход только по пропускам». В здании музыкального училища поочередно размещались: детский дом, госпиталь, снова детский дом и вот теперь какое-то учреждение. Музыкальному училищу оно оставило один пятый этаж.

Кира пошла по лестнице наверх и тут, между третьим и четвертым этажом, увидела Зелинского. Медленно переставляя ноги, старый учитель поднимался на пятый этаж. Она подбежала, хотела помочь, но он рассердился, замахал руками, уронил палку. Она поднялась одна и сразу же увидела рояль. Тот самый, беккеровский, с поцарапанной крышкой и чернильным муаром на клавишах. Рояль, воспитавший не одно поколение музыкантов и готовый, как старая деревенская нянька, воспитать еще столько же.

Кира села и взяла первые аккорды. Чистый, радостный звук метнулся вверх, ударился о потолок, о медную люстру и обрушился вниз, на черную лакированную поверхность, рассыпавшись сотнями серебряных колокольчиков самого чистого звучания. Кира радостно засмеялась. Кажется, впервые в жизни она воспринимала звуки со стороны, как бы из зрительного зала, не связывая никак движения своих пальцев с появляющимися звуками. Это было странно, но скоро прошло. Кира взглянула в окно. Ветки тополя там больше не было, как не было и самого тополя: во время войны его распилили на дрова, но небо было все то же — голубое-голубое, и по нему плыли такие же точно, легкие, как пух, облака…

Должно быть, учитель поднимался по лестнице очень долго. Забыв о нем, Кира играла все подряд. Все, что могла вспомнить, даже то, что раньше не любила, чувствуя, как с каждым аккордом все глубже погружается в волшебный океан звуков. Она чем-то напоминала себе путника, который после долгого пути по пустыне нашел наконец желанный родник. И она пила из этого родника, черпая пригоршнями, захлебываясь от восторга и от еще большей жажды, ибо этот ручей не мог ее насытить…

Опомнилась она от крика и не сразу поняла, что это кричит Зелинский.

— Что это? Что?! — кричал он. — Что я слышу? Вы ли это, Ордынцева? Куда девался ваш природный дар чувствовать музыку? Вы не пианистка, вы — барабанщица! Вы не только перезабыли все, чему вас учили, но не хотите даже хорошенько подумать! Почему вы форсируете звук, когда сама природа этой музыки требует пианиссимо? А эта дикая манера бить по клавишам! Нет, это не вы, Ордынцева! — и далее в том же духе. Кира была раздавлена, разбита, уничтожена. Самое страшное то, что ей казалось, будто еще никогда она не играла так хорошо. Значит ли это, что в ней навсегда умер настоящий музыкант?

Уже не слушая Зелинского, она пошла к выходу. Учитель опомнился, взял ее за руку.

— Простите, голубушка, старого дурака. И поймите правильно: я в вас верил, а тут… Ну ладно, не сердитесь, идите к роялю. Я совсем забыл, что у вас долго не было возможности заниматься.

— Простите и вы меня, Иван Петрович, — сказала Кира, вытирая слезы, — обещаю вам, что никогда больше не приду сюда и не дотронусь до инструмента. Спасибо за все. Прощайте.

— Что?! Да как ты смеешь? Девчонка! — снова закричал Зелинский. — Сейчас же садись к роялю!

— Но вы только что сказали, что как музыкант я ни на что не годна…

— Зато я годен! — орал Зелинский. — Годен как музыкант и знаю это! И поступаю с тобой как музыкант! Думай обо мне, что хочешь, но я тебя отсюда не выпущу. Я буду ходить сюда, на пятый этаж, и носить тебе пирожки, чтобы ты не тратила время на обеды, ходить, пока не сдохну на этой проклятой лестнице! А теперь — к роялю! — он протянул длинный, узловатый палец, словно дуэльный пистолет. — К роялю!

— Но, Иван Петрович…

— К роялю!

Минут через десять они уже сидели рядом, и Зелинский, вытирая градом катившийся пот, говорил прежним, учительским тоном:

— Ну-с, голубушка, посмотрим, насколько мы с вами сильны!