Александр Коноплин - Сердце солдата (сборник)

— Я спрашиваю, почему раненые не отправлены в госпиталь? Кто здесь старший?

— Самый старший здесь теперь я, — сказал Редькин, перекусывая нитку.

— Полковник твой старше, — отозвался один из солдат.

— А вот и врешь, Дмитро, — сказал ординарец, — он с девяностого года, а я с восемьдесят девятого. Его к Фрунзе комиссаром полка направили, а я уже до него там был.

— Тоже комиссаром?

— Да нет, рядовым…

Подошел санитар, устало козырнул мне, взял у кого-то прямо изо рта цигарку, затянулся. Его руки, белый халат, даже шапка были в крови.

— Ну как там наш капитан? — спросили у него.

— Помер ваш капитан, — ответил тот.

Жалобно охнув, замолчала гармонь. Какая-то птица сорвалась с ветки и, крикнув, полетела прочь. На той стороне реки грохнул одинокий выстрел.

— Полчаса, как помер, — сказал санитар. — Доктор говорит, еще удивительно, что вы его живым до лазарета дотащили. Сердце, говорит, хорошее.

— Сердце у него было хорошее, — задумчиво проговорил Дмитро, — доброе было сердце у нашего капитана!

— Я к вам, мужики, с просьбой, — сказал санитар, — табачку надо. Раненых накрошили страсть, а табачку нет. Болтали, будто немцы последнюю дорогу на Смоленск перерезали. Теперь, надо понимать, в окружении мы…

Он снял шапку и обошел всех солдат, а на меня даже не взглянул. Я дал себе слово немедленно научиться курить…

А ненастье приближалось. Сначала повалил снег, потом закрутила метель.

— Быть тебе, Дмитро, нынче же командиром взвода! — сказал вдруг Редькин. — Помяни мое слово!

— Не… — отозвался Дмитро. — Вот товарищ младший лейтенант, надо понимать, будет нашим взводным.

— Ему роту дадут, — сказал Редькин, — это как пить дать. Заместо лейтенанта Хлопова, земля ему пухом…

Они ушли прощаться с капитаном, а я побрел куда глаза глядят. И в одном месте чуть не упал, поскользнувшись на замерзшей лужице разлитого по снегу пшенного супа. Солдат, с которыми я разговаривал утром, здесь не было. На их месте были другие, незнакомые. Под руководством сержанта они копали котлован, — должно быть, для нового блиндажа.

— Послушайте, а где те, что были здесь до вас?

— Вы, наверное, из газеты? — в свою очередь задал вопрос сержант.

— Да нет, не из газеты…

— Все равно обождать придется. К немцам в тыл ушли ваши разведчики. Такая у них работа, товарищ корреспондент.

— Разве они разведчики?

— А вы что же, не знали? — сунулся курносый веснушчатый и живой, как ртуть, солдат.

— Откуда им знать? — заступился сержант. — Они токо-токо прибыли. Прохоров, сбегай на кухню! Мол, из газеты товарищ, так чтоб черпачком-то со дна поддел! Вы тут посидите, товарищ младший лейтенант, он мигом сгоняет!

— Я — мигом! — подтвердил Прохоров, хватая котелок.

— Не нужно, я сыт. По горло…

— Ну как знаете. Отставить, Прохоров, бери лопату… Прохоров, где ты?

Но Прохорова уже не было в траншее.

— От же — сукин сын! — сказал сержант. — До чего легок на ногу!

К вечеру начался артналет, потом пошли танки, за ними пехота. После двух или трех атак наступила передышка, Видимо, немцы ждали подкрепления. В конце дня я зашел на командный пункт и спросил, не вернулись ли разведчики. «Нет, — ответили мне, — не вернулись». Не было их и утром следующего дня.

А потом начались жестокие бои за Смоленск. Полковник, фамилия которого была Бородин, погиб в одном из боев. Часть наша потеряла больше половины личного состава. Как и предсказывал Редькин, мне дали роту.

Затем был госпиталь, потом снова полк, потом снова госпиталь и, наконец, фронтовая газета «За Отчизну».

Долго я не встречал никого, с кем познакомился в сорок втором, и только в самом конце войны под Берлином мне неожиданно повезло: встретился знакомый сержант.

— А я смотрю — и глазам не верю, — хохоча, говорил он, — наш ротный — покойник, царство ему небесное, — по пришпекту топает! Ну, думаю, Иван Гаврилович, допился ты, братец, до зеленых чертей! Ротный твой и росточком пониже этого…

— Брось! Не видишь — каблуки новые подбили!

— …и в плечах пожиже…

— Да у меня шинель на вате!

— …и не курил!

— Вот это верно. Недавно начал.

Он смотрел на меня, как смотрят на живую обезьяну, и сумасшедшая радость билась в каждой жилке его обветренного лица.

— Говорят, до победы самый чуток остался… Неуж правда? Батюшки светы! Мама родная! Ванька Семин— тверской мужик — Адольфа Гитлера в его берлоге дожимает! И живой, вот ведь чудо! Шесть раз в госпиталях валялся, два раза похоронку домой посылали, а он все живой. Везучий, стало быть?