Ганс Кирст - Покушение

— Сначала вы беспардонно лгали в полиции… — Под полицией Фрейслер, естественно, имел в виду гестапо. — Вы лгали, не так ли? Да или нет?

— Я умалчивал о некоторых вещах, — согласился Штиф.

— Да или нет? — взревел Фрейслер. — Между ложью и правдой нет никаких «если» и «но». Вы лгали или говорили чистую правду?

Обвиняемый заявил, что позднее он все рассказал, однако на Фрейслера его слова не произвели впечатления.

Штиф безучастно, словно он окаменел, молчал, когда Фрейслер называл полковника Штауффенберга убийцей и преступником, но, когда председатель «народного трибунала» запел о святой верности национал-социализму, не выдержал и напомнил ему о долге перед немецким народом.

Рейнике недоверчиво насторожился: по его мнению, изобличенный в государственной измене преступник не имел права так говорить. Что, собственно, происходит в их головах? И генерал с надеждой поглядел на председателя.

Роланд Фрейслер никогда не разочаровывал подобных надежд. Он с новой силой набросился на Штифа:

— Фюрер и народ едины! Что это за иезуитская оговорка, которую вы допускаете? Как вы думаете, что бы случилось, если бы кто-либо из готов сделал такую оговорку? Да его бы просто утопили в болоте…

Генерал Рейнике откинулся назад. С едва заметной улыбкой, полной горечи и презрения, он посмотрел на обвиняемого, а затем на мгновение закрыл глаза.

И за это мгновение одним приговоренным к смертной казни стало больше.

Аларих Дамбровский околачивался теперь в подвале здания на Принц-Альбрехт-штрассе.

— Вы и дальше будете моим подопечным, — подмигнул он графу, — ибо шпионил я за вами довольно успешно.

Камера, в которой находился Фриц Вильгельм фон Бракведе, была узкой и грязной, как наскоро опорожненное мусорное ведро. Руки его были в наручниках, железная цепь, обвивавшая тело, причиняла ему острую боль при малейшем движении.

— Вы должны научиться даже в таких условиях есть и писать, — посоветовал графу тюремный уборщик. — Потренируйтесь немного, и вы научитесь. Пока живешь, нет ничего невозможного. И потом, разве у этого странного полковника, этого Штауффенберга, была не одна рука?

— Одна рука с тремя пальцами, — подтвердил фон Бракведе.

— Ну вот видите! — Дамбровский подбадривающе улыбнулся. — А теперь возьмите вот это. — И он выудил из кармана брюк кусок колбасы величиной с детский кулачок и краюху хлеба. — Это вам пригодится, потому что еды здесь дают очень мало. Гёрделер, например, стонет каждую ночь от голода. А кроме того, сегодня вас поведут к этой сволочи Хабеккеру. Мне остается лишь надеяться, что вы готовы ко всему. И еще, следите за Эльфридой…

Комиссар криминальной полиции Хабеккер, к которому доставили фон Бракведе, на первый взгляд походил на почтальона, разносящего денежные переводы: равнодушно-приветливый, полный добродушия и спокойной снисходительности.

Допрос он начал с официального сообщения:

— Довожу до вашего сведения, что вам вменяется в вину участие в заговоре двадцатого июля. Мы располагаем вашим принципиальным признанием, есть свидетели, поэтому отрицать вину нет смысла. Итак, приступим к вашим показаниям.

Фон Бракведе оглядел помещение, в котором находился. Оно было, видимо, как и все другие в этом здании, чисто выбелено известью, с неровным полом. Хабеккер стоял перед графом, на которого был направлен яркий свет, а позади фон Бракведе возвышался какой-то гестаповец, похожий на туго набитую кишку. В углу скучала секретарша Хабеккера, с гладко зачесанными волосами и тростниково-зелеными глазами. Видимо, та самая Эльфрида, о которой говорил Дамбровский.

— Я ни от чего не отказываюсь, — твердо заявил фон Бракведе, — но никаких других показаний давать не собираюсь.

Хабеккер ударил его по лицу. Граф сделал безуспешную попытку уклониться от удара и тут же получил кулаком по затылку — это принялся за работу стоявший сзади гестаповец. И снова нанес удар Хабеккер — на сей раз кулаком. У графа потекла кровь из носа.

— Теперь, когда устранены все недоразумения, — сказал комиссар криминальной полиции, — мы можем начать наш откровенный разговор. Я вас слушаю.

— Мне нечего сказать, — твердил фон Бракведе, захлебываясь кровью, — и я ничего не скажу!

— Погляди-ка на этого болтуна, Эльфрида, — окликнул секретаршу Хабеккер, закурив сигарету. — Ты же питаешь слабость к таким крикунам. Ну, не жеманься, заткни ему глотку.

Эльфрида поднялась, разгладила юбку и танцующей походкой подошла поближе. Ее вдруг странно заблестевшие глаза цепко ощупали графа, затем она вынула изо рта Хабеккера сигарету и загасила ее о закованные руки Бракведе. Граф сжал зубы и закрыл глаза. Стоявший сзади гестаповец заботливо подхватил его.