Ханс Кирст: Вам решать, комиссар!

В пятницу на масленичной неделе незадолго до полуночи в предместье Мюнхена был обнаружен труп мужчины. Жертвой оказался журналист Хайнц Хорстман. Три дня понадобилось, чтобы найти преступника.

Но история эта вызвала целую цепь осложнений. Хайнц Хорстман не раз угрожал интересам многих влиятельных лиц и целых общественных групп. Разоблачал лжецов и мошенников, их растраты и аферы, вскрывал моральную нечистоплотность признанных столпов общества, и даже после смерти его они не чувствовали себя в безопасности.

Смерть журналиста повлекла за собой новые жертвы. Не стали исключением и служащие криминальной полиции. По крайней мере один из них.

Комиссар Мартин Циммерман прибыл на место незадолго до полуночи. Дело было в Мюнхене, на Нойемюлештрассе, 22/24, в тихом предместье Гарн — квартале небольших вилл с тщательно ухоженными садиками. Летом там, пожалуй, неплохо.

Но стояла зима, лил ледяной дождь, ни намека на снег, и температура — ноль градусов. В конце января мюнхенцы ежегодно празднуют Фастнахт — Масленицу. В десятках прекрасно освещенных, роскошно убранных и, безусловно, доходных для владельцев танцевальных залов собираются тысячи людей, жаждущих веселья и развлечений.

Но здесь, на Нойемюлештрассе, лежал труп. Каждую ночь пять-шесть человек в этом городе становятся жертвами насилия. Это количество обычно возрастает к концу недели и особенно резко — во время Масленицы и октябрьских пивных карнавалов.

Выходя из машины, комиссар Циммерман заметил что-то похожее на бесформенный тюк. Он лежал на скрещении света фар двух автомобилей — это и было тело жертвы.

Из группы полицейских чинов, неподвижно стоявших рядом с трупом, навстречу комиссару шагнул инспектор Фельдер, член его бригады по расследованию убийств. Приветствовал он шефа довольно неформально:

— Большую часть следов черти взяли. Натоптали тут, как стадо коров.

— Как обычно, — спокойно кивнул комиссар, — но что-нибудь все равно найдем.

— Как только я пришел, велел оцепить весь район, — продолжал Фельдер. — Разумеется, уже пошли слухи — говорят, что это обычный несчастный случай. Человек погиб, а водитель сбежал.

— Ну, в Фастнахт в этом нет ничего удивительного, — проворчал Циммерман. — А с чего вы, собственно, пришли к выводу, что это не обычное дородное происшествие?

— К этому заключению пришел эксперт уже при беглом осмотре, — пояснил Фельдер. — По состоянию тела и характеру повреждений было ясно, что жертву переехали дважды. Как минимум дважды.

Циммерман прищурился.

— И что дальше? Вы уже выяснили, кто погибший?

— По документам это Хайнц Хорстман, около тридцати лет, журналист. Довольно известное имя, а?

Циммерман, втянув голову в плечи, стал похож на охотничьего пса, унюхавшего добычу.

— Хайнц Хорстман? Надеюсь, это ошибка.

— Нет, комиссар, — сказал Фельдер, — к сожалению, это так.

В ту ночь с пятницы на субботу, когда в предместье Гарн лежал на улице труп Хайнца Хорстмана, в мюнхенском Фолькс-театре в полном разгаре был ежегодный бал журналистов. Под гигантскими цветочными гирляндами в залах, украшенных фигурами фантастических зверей, бродили толпы людей газетного мира, людей, которые целый год жили в мире безжалостной конкурентной борьбы и острых полемик, — издатели, управляющие, шеф-редакторы и их заместители, редакторы, репортеры, критики, фельетонисты и ведущие колонок. Сегодня все они старательно делали вид, что оказались среди лучших друзей и что пришли сюда исключительно для развлечения.

— Господи, как все великолепно! Лучше и быть не могло, — расхваливал бал Анатоль Шмельц, совладелец, а для широкой публики и шеф-редактор «Мюнхенского утреннего курьера» — газеты, в последнее время любой ценой пытавшейся пробиться в лидеры. В журналистских кругах о ней говорили как об издании несерьезном и скандальном, но, по мнению Анатоля Шмельца, все это были грязные происки конкурентов.

В последнее время Шмельц вообще ощущал себя выше людской молвы. Он верил тому, в чем каждый день убеждали его сотрудники, — что звезда его восходит. Три городские газеты, которые четверть века правили общественным мнением, начинали бояться и уважать его. Это переполняло Шмельца ощущением счастья и всемогущества.