Елена Подкатик - Точка

Кошки, как по команде, закружились у ног хозяйки, готовясь к вечерней вахте, и стали запрыгивать на устланный старыми газетами подоконник. Запахло керосином.

– В первые дни войны Минск бомбили так, что казалось, весь город лежит в руинах. Наши дома чудом уцелели. Хотя, кто знает. Может быть, если бы мы тогда погибли – все сразу, – было бы легче. Всем нам было бы легче. На небесах легко. А на земле…

Сначала из нашего дома фашисты выгнали Анну Ивановну с внучками, Лиду, Фёдора – всех, кто по документам был русским. Нас оставили. Отгородили колючей проволокой часть улицы. Потом стали сгонять евреев со всего Минска. В доме поселили более двухсот человек [20]. Ад. Но мы терпели. Надеялись, что пока все вместе, ничего не случится. Пусть даже в нашей квартире жили пятьдесят человек – мы терпели. Папу, меня и маму выгоняли на принудительные работы, младшие оставались дома. Сначала солдаты отбирали у нас всё ценное, потом стали морить голодом, а потом… стали убивать. Облавы совершались молниеносно. Фашисты хватали всех, кого видели. Пришлось в подвале сделать специальный схрон для детей. Через лаз в полу они запрыгивали в специальный деревянный ящик и так сидели целый день. Можно было выходить только ночью. Так прошло полгода. А может год. Скорее, вечность. Однажды утром мы ушли на работу, а когда вернулись, Иды и Элоизы не было. Их убили 17 октября. Сегодня. Прямо на улице. Вот здесь, под этими окнами. Они лежали рядом, на камнях мостовой. Их убили просто так. Понимаешь, убили двадцатилетних просто так! – она обняла себя за костлявые плечи. – А я хожу по этим камням! Шестьдесят лет хожу! И их вижу. Они красивые были до войны. Это потом уже, когда баланда из селёдочного рассола раздувала людей, как бочки, они стали похожи на кукольных старух. Но, знаешь, я ведь отомстила за них. Смотри! – Мирра Львовна подошла к шифоньеру из красного дерева и, почти не глядя, стремительно открыла правую дверцу, достала чёрную коробку. Видно было, что делает она это часто: так точны и выверены были движения тонких рук.

Из коробки (или, вернее сказать, шкатулки) женщина достала потрёпанную миниатюрную книжку со шнурком. Скорее, это был блокнот – свастика и готический шрифт на обложке неприятно всколыхнули сознание:

– Это я взяла себе на память! Но одна жизнь за жизнь семерых – мало, очень мало! – и блокнот выпал из внезапно обессилевших рук.

Мирра Львовна смотрела сквозь пыльные стёкла окон в своё прошлое.

А с той стороны стучалась война – с её болью, ненавистью и отчаянием. Война, которая закончилась. Война, которая продолжалась в сердце хозяйки одинокого дома по улице Раковской в центре Минска.

– Мы похоронили наших девочек ночью, недалеко от дома, на старом кладбище. Мама укутала их простынями, поцеловала каждую. Плакать было нельзя: если услышат, расстреляют. Нам запрещалось всё: покидать гетто без разрешения, появляться без опознавательных знаков, иметь и носить меховые вещи, менять вещи на продукты. Нам запрещалось ходить по центральным улицам и по тротуарам, запрещалось здороваться со знакомыми русскими, запрещалось заходить в сады и другие общественные места. Зимой, даже в сильные морозы, в гетто запрещалось проносить хотя бы щепку для отопления. Вот так мы жили, – Мирра Львовна, медленно ступая по давно не мытому дощатому полу, подошла к столу.

– Дни проходили, стекаясь друг с другом слезами наших детей. В один из таких дней, в декабре, возле дома убили бургомистра Минска Ивановского. Просто вытащили из повозки и убили. Гитлеровцы озверели, стали хватать всех, кто был рядом в этот момент. Схватили и моего отца, потащили в гестапо. Он был виноват уже только тем, что попался им на глаза. Отца я нашла через неделю. Он лежал возле своей бывшей мастерской. В груде грязно-жёлтой гниющей октябрьской листвы. Под забором. С тех пор я ненавижу декабрь. Видишь? – она достала из шкатулки клочок ткани. – Знаешь, что это такое? Это отличительный знак людей, которые жили в Минском гетто. Знак отверженных. Знак позора. Я тайком сняла его с куртки отца – пусть на небесах он будет свободным.

На улице раздался громкий хлопок. Я вздрогнула. Мирра Львовна стала оседать на пол…

– Бабулечка моя дорогая, всё уже позади, всё прошло. Не надо волноваться. Это в соседнем доме фейерверк запустили. Сейчас лекарство подействует, давление придёт в норму, – я поправила линялый плед на узких плечах Мирры Львовны и вышла в подъезд за врачом.

– Что же вы так бабушку запустили, – доктор осуждающе покачала головой. – Ей покой нужен, условия подходящие. Вы посмотрите, где человек живёт. Вонючий подъезд, отсутствие элементарных условий для жизни. Это же позапрошлый век – керосиновая лампа.