Галина Василевская: Прощай, Грушовка!

— Остановитесь, — прошу я таксиста. Расплатилась и пошла назад — где-то здесь должна быть Грушовская улица, которая тянулась до самого города. На углу небольшой деревянный дом прячется за старыми грушами. Да это она, Грушовская. Частные домики утопают в садах. Та улица, что сохранилась в моей памяти, казалась мне намного шире этой. Иду по ней, сворачиваю налево, на Парашютную. Ищу глазами магазин, он стоял вот здесь, слева, недалеко от Грушовской. Магазина нет. На его месте жилой дом. Парашютную пересекает улица Папанина, за ней начинается сквер. За сквером, параллельно улице Папанина, улица Декабристов. Здесь я жила. Улица осталась, домов уже давно нет. На их месте шумят старые клены, липы, березы. Деревья поднялись высоко, выше домов, что здесь стояли. Дома были двухэтажные, обшитые тесом, покрашенные коричневой краской.

Я прямо поражена, до чего стала узкой улица моего детства. Напротив того места, где стоял мой дом, — булочная. В войну ее не было. Двое мальчишек прицепили к своим трехколесным велосипедам кузов старой детской автомашины и тащут ее на буксире. Работают. На сквере гуляют мамы с детьми. Детям разрешили побегать. И они бегают по зеленой траве, прячутся за двумя небольшими зелеными бугорками, подают голоса оттуда: «Ку-ку!» Подхожу ближе: два зеленых бугра — это два бункера. Низкие квадратные бойницы с четырьмя круглыми отверстиями. Бункеры немцы построили, когда нас уже выселили из поселка.

Оглядываюсь, что же тут осталось, кроме узкой улицы, казавшейся мне тогда широким проспектом? Шумят деревья, переговариваются между собой. А у меня сердце сжимается от щемящей боли…

Я не люблю вспоминать о войне. Но когда наступает ненастье, небо заволакивают тучи и на землю начинают падать бесконечные дожди, я теряю покой под тяжестью воспоминаний. И мне кажется, что всю войну моросил дождь, шел снег, стояла промозглая погода, низко над землей ползли темные облака, цепляясь за руины сожженных домов, и пронзительно свистел ветер.

Иногда очень хочется все забыть, не вспоминать о тех ужасах. Но упрямая память продолжает хранить все, что было со мной, с моим братом, с его друзьями, так ясно и живо, словно все это происходило вчера…

Проснулась внезапно — выли сирены. Подняла голову от подушки, прислушалась. Тревожные гудки неслись отовсюду.

Вскочил Витька, подбежал к окну и отодвинул тяжелую штору. На небе промелькнули редкие зарницы.

— Спите, дети, должно быть, учебная тревога. Какое вам до нее дело? — сонным голосом проговорила мама. — Ложись, Витя, спи, тебя это не касается.

Сирены постепенно стихли. Вначале умолкла одна, затем другая, стало совсем тихо.

Витя распахнул окно, отодвинул штору, чтобы было видно, как светлеет небо, и лег ничком на постель.

Разбуженная сиренами, я не могла вновь уснуть. Стала думать, чем буду заниматься сегодня. Лежала и ломала голову, как успеть и в музыкальную школу и на озеро. И там и там нужно быть в двенадцать. В школе не должна задержаться — занятия кончились, а задание на лето долго ли получить? И сразу — на озеро.

В комнате становилось все светлее, можно разглядеть Витино лицо, круглое, с грубоватыми чертами. Мне показалось, что он спит, положив голову на руки.

Я тихонько встала, натянула платье, босая подошла к окну.

— Что не спишь, малышка? — тихо спросил Витя.

Не люблю слова «малышка». Поэтому не ответила Витьке.

За окном, в огородике, все зеленым-зелено, на наших грядках по-хозяйски бродят чужие куры. «Вот нахалки! — подумала. — Всей семьей пасутся». Попробовала из окна припугнуть: «Кш!.. Кш!..» Но они не слушались. Пришлось выскочить через окно и бегать за ними по грядкам. Куры подняли такой гвалт, что могли разбудить не только маму и бабушку, но и поднять на ноги весь поселок.

Я подошла к колонке, нажала ручку и подставила ноги под струю воды: надо же смыть песок. От холодной воды закололо пятки. Растерла ноги, чтобы согрелись, и по густой зеленой траве побежала домой.

Пока мама готовила завтрак, я перебирала ноты и думала, во что бы их положить. Не хотелось тащиться на озеро с папкой для нот. С постели поднялась бабушка, надела теплую кофту, валенки и села у окна.

Завтракали втроем. Витя, как обычно, пошел к своим друзьям, Толику и Славке.

Мама открыла свою швейную машину «Зингер». Комната наполнилась привычным монотонным стрекотанием. Сколько себя помню, мама почти все время сидела, согнувшись за этой машинкой. Приходили заказчицы, мама делала примерки и снова садилась за машинку.